— Как насчет ночи?
— Нам светили фары наших машин, мощные, покрытые красной пленкой, чтобы не портить ночное зрение. Единственное, что смущает в ночном бою, кроме красного света, так это свечение, которое появляется, когда пули входят в голову мертвяков. Вот почему мы назвали их «Черри ПАИ»: если химические компоненты заряда смешаны не совсем правильно, он загорается так ярко, что глаза зомби начинают светиться красным. Такое вот лекарство от запора, особенно позже, когда стоишь ночью на часах, а на тебя выходит какой-нибудь из темноты. Эти светящиеся красные глаза застывшие во времени за секунду до падения зомби. (Передергивается).
— Как вы узнали, что бой окончен?
— Когда мы перестали стрелять. (Смеется). Нет, это на самом деле хороший вопрос. Где-то около четырех утра наплыв стал спадать. Головы высовывались все реже. Стон утихал. Офицеры не сказали нам, что атака почти закончилась, но мы видели, как они смотрели в свои перископы, говорили по рации. Видели облегчение на их лицах. Наверное, последний выстрел прозвучал как раз перед рассветом. Потом мы просто ждали первых лучей.
Странноватое зрелище: солнце, встающее из-за высокого кольца трупов. Нас словно обнесли стеной: со всех сторон — вал не меньше шести метров в высоту и тридцати в глубину. Не знаю точно, сколько мы убили в тот день, цифры всегда разнятся в зависимости от того, кто их озвучивает.
«Хаммерам» с бульдозерными ножами пришлось прокладывать дорогу сквозь кольцо трупов, чтобы выпустить нас наружу. Еще оставались живые упыри, одни не успели на вечеринку, другие пытались взобраться по головам своих мертвых друзей и соскальзывали обратно в кучу. Когда мы взялись хоронить тела, они притащились к нам. Тогда был единственный раз, когда мы пустили в ход сеньора Лобо.
Ну, нас хотя бы освободили от уборки. Наводить порядок осталось другое подразделение из резерва. Наверное, командиры решили, что со стрелков на сегодня хватит. Мы отошли на десять миль к востоку, разбили бивак со смотровыми вышками и габионными[73] стенами. Я вымотался до предела. Даже не помню, как принимал химический душ, отдавал форму на дезинфекцию и оружие на проверку: ни одной поломки, ни у одной винтовки. Не помню, как забрался в спальный мешок.
Нам позволили спать, сколько захотим. Было очень хорошо. Чуть позже меня разбудили голоса. Все трепались, хохотали, травили байки. Совершенно другой настрой, поворот на сто восемьдесят градусов от того, что было два дня назад.
Совершенно другой настрой, поворот на сто восемьдесят градусов от того, что было два дня назад. Я точно не понимал своих чувств… возможно, это было то самое, что президент назвал «возвращением утраченного будущего». Знаю только, что мне было хорошо лучше, чем за всю войну. Я понимал, что перед нами чертовски долгая и трудная дорога. Понимал, что наша кампания в Америке только начинается, но, эй, как сказал президент позже тем же вечером, это все-таки начало конца.
Эйнсуорт, штат Небраска, США
Дарнелл Хэкворт — застенчивый мужчина с тихим голосом. Они с женой управляют пенсионным хозяйством для четвероногих ветеранов армейских войск К-9. Десять лет назад такие хозяйства можно было найти почти в каждом штате союза. Сейчас осталось только одно.
— По-моему, они не получили заслуженного признания. Есть рассказ «Дакс», милая детская книжка, но она слишком упрощена, да и написана всего про одного далматина, который помог маленькой сироте добраться в безопасное место, Дакс даже не служил в армии, а помощь детям — это лишь малая доля того, что собаки сделали для победы.
Во-первых, собак использовали для сортировки, они на нюх определяли зараженных. В большинстве стран просто переняли израильский метод и прогоняли людей мимо собак в клетках. Обязательно в клетках, иначе они нападут на человека или друг на друга, а то и на кинологов. Такое часто случалось в начале войны, собаки просто слетали с катушек. Не важно, полицейские они или военные. Это инстинкт, непроизвольный, почти врожденный ужас. Дерись или беги, а боевых собак учили драться. Многие кинологи лишались рук, многим перегрызали горло. Собак нельзя винить. Именно на этот инстинкт и рассчитывали израильтяне, именно он, возможно, и спас миллионы жизней.
Программа была обширная, но, опять же, это лишь малая доля того, на что в действительности способны собаки. Израильтяне, аза ними и многие другие, пытались только эксплуатировать инстинктивный ужас. Мы решили его дрессировать. А почему бы и нет? Мы-то сами научились, а разве люди так уж далеко ушли от псов в развитии?
Все сводилось к дрессировке. Начинать надо с малолетства, даже самые дисциплинированные довоенные ветераны были врожденными берсеркерами. Щенки, появившиеся после кризиса, в прямом смысле чуяли мертвецов. Для нас запах был слишком слаб, всего пара молекул, представление на бессознательном уровне. Но не все собаки автоматически становились бойцами. Первым и самым важным этапом было введение. Мы брали группу щенят, помещали их в комнату, отгороженную проволочной сеткой. Они с одной стороны, Зак — с другой. Реакции долго ждать не приходилось. Первую группу мы называли Б. Щенки начинали скулить или подвывать. Проваливали экзамен. Группа А отличалась кардинально. Эти щенки не сводили с Зака глаз, что нам и было нужно. Они не двигались с места, скалились и низко рычали, словно предупреждая: «Назад, урод!». Полный самоконтроль, и это стало основой нашей программы.