Я попытался совладать с отвращением и сказал так холодно, как только мог:
— Теперь понимаю, каким образом вам удалось столь быстро воздвигнуть эти стены. Вы снова ввели рабство.
— Ну что ж, можно назвать и так, — Кеннеди ухмыльнулся. — Черные, как и мы все, выполняют общественные работы. Они тоже должны вносить свой вклад в дело возрождения страны. Да и кроме того… — при этом он посерьезнел. — Подобные работы черные до сих пор выполняют лучше всех. А для большинства из них ничего лучше и не придумать. Они думают и чувствуют совсем не так, как мы с вами, Бастэйбл. Ну, это как с рабочими. Отберите у какого-нибудь пролетария его завод, и он становится сварливым, раздражительным и несчастным. И в конце концов умирает с тоски. Ну, и с черными то же самое.
— Что так, что так — судьба их не меняется, — заметил я.
— Ясное дело. Но таким образом они, по крайней мере, принесут хоть немного пользы.
Пока мы ехали по улицам Вашингтона, я, должно быть, успел увидеть несколько тысяч цветных. Некоторые, очевидно, были личной прислугой и потому находились в немного лучшем положении, нежели их товарищи по несчастью. Но большинство были скованы между собой. Все они были покрыты потом, хотя погода стояла довольно-таки морозная. На их лицах застыло выражение безнадежности. При виде их у меня не было ни малейшего повода испытывать гордость за мою расу. Непроизвольно я вспоминал достоинство, даже некоторое высокомерие, с каким держались ашанти.
Непроизвольно я вспоминал достоинство, даже некоторое высокомерие, с каким держались ашанти.
Эти мысли я тотчас же подавил, однако они возвращались снова и снова, и с каждым разом все более настойчиво. Нет никакой справедливости в том, чтобы порабощать людей и обходиться с ними столь сурово, с какой бы стороны несправедливость ни исходила. И все же мне приходило на ум, что в политике Гуда лежало зернышко правосудия, ибо он лишь выплачивал долг, в то время как люди, вроде Пенфилда и Кеннеди, напротив, действовали из побуждений звериной жестокости. Я осторожно сказал:
— Но разве в экономическом отношении это выгодно — заставлять их трудиться так беспощадно? Они представляли бы из себя большую ценность, если бы с ними обращались немного лучше.
— Вот логика, которая приводит к гражданской войне, мистер Бастэйбл, — заявил Кеннеди таким тоном, точно разговаривал с ребенком. — Если вы хоть раз позволите себе думать подобным образом, то рано или поздно они придут к мысли, что заслуживают такого же обращения, что и белые, и тогда мгновенно возвратится старое социальное зло. Да и кроме того… — он широко улыбнулся. — Не так уж много смысла вообще заботиться о здоровье вашингтонских ниггеров. Скоро вы убедитесь в этом.
Теперь мы подошли совсем близко к одной из стен. Здесь, как и повсюду, с нечеловеческой быстротой трудились большие группы негров, которых подгоняли надсмотрщики. Для меня не существовало больше загадки в том, как это Вашингтону удалось в столь короткое время соорудить свои защитные валы. Я все пытался заставить себя вспомнить о том, что делал Гуд с белыми в Скандинавии. Но даже эти преувеличенные и еще более разукрашенные самим Гудом (в целях усиления «ужасного» имиджа) фантазии просто бледнели в сравнении с действительностью нынешнего Вашингтона!
Когда мы проезжали мимо стены, я заметил наверху большие клетки, вроде тех, в каких перевозят цирковых зверей. Указав на них, я спросил Кеннеди, что они обозначают.
Он противно ухмыльнулся, откинулся и зажег сигару.
— Они, мистер Бастэйбл, и есть наше секретное оружие.
Поначалу я даже стал просить его разъяснить мне это замечание подробнее. Судьба черных наполняла меня глубочайшей скорбью. Я сказал Кеннеди, что устал и хотел бы отдохнуть. Двуколка развернулась и доставила меня в отель, расположенный в двух шагах от Капитолия, где мне выделили комнату с видом на парк.
Но даже здесь я постоянно получал все новые и новые доказательства нечеловеческой жестокости белых. Метрах в ста находилась большая яма с негашеной известью. Время от времени с больших телег туда вываливали трупы и умирающих людей.
А я еще думал, что прошел через ад в Южной Англии! Только теперь я узнал, что видел тогда лишь преддверие ада. Именно здесь, где некогда был провозглашен символ веры свободомыслия, где было во всеуслышание заявлено о том, что все люди созданы равными, где, как казалось, претворялись в жизнь идеалы века Просвещения, — именно здесь воистину разверзлась глубочайшая пучина ада.
И этот ад был создан во имя моей расы! Во имя этой расы я взбунтовался против Гуда и Черной Орды.
Я плохо спал в отеле и на следующее утро попытался добиться аудиенции у «президента» Пенфилда в Белом Доме. Но мне передали, что он слишком занят, чтобы принять меня. Я принялся бродить по улице, однако там видел чересчур много такого, от чего у меня сводило желудок. Гнев мой рос. Я чувствовал себя глубоко оскорбленным. Я хотел протестовать у Пенфилда и требовать у него снисхождения к черному населению. Он должен подать пример великодушия и терпимости своим приверженцам — «белым капюшонам». Ганди прав. Есть только одна возможность правильного поведения, пусть даже на короткий срок это вступает в противоречие с твоими личными интересами. Не подлежит сомнению, что великодушие, человечность, дружелюбие, справедливость по отношению к другим — все это послужит более долгосрочным выгодам.