— Я монстр, — сказал я. — Я преступник и маньяк. Жу-уткий. И вообще… Вот.
Он улыбнулся.
— Монстр, который любит малосольные огурцы… — протянул хозяин. — А меня зовут Фрасимед. Фрасимед Малахольный. Философ. Очень приятно познакомиться.
— В чем же заключается твоя философия, Фрасимед с неблагозвучным прозвищем?
Хозяин облокотился о стол и на секунду задумался… а я на секунду прислушался. Не было в нем лжи, и интереса лишнего не было. Тихо было и спокойно.
— Когда-то я был молод и много учился. От моих учителей и из книг я узнал о том, что море — это море, а глоток пива — это глоток пива. Потом я стал сомневаться. Я стал задавать вопросы, стал мучиться неразрешимым, и понял, что море — далеко не всегда море, а глоток пива — отнюдь не обязательно глоток пива. Именно тогда я облысел и обрюзг. А теперь…
Он помолчал, прислушиваясь к бряцанью сонного слепого кифареда.
— Теперь я твердо знаю, что море — это все-таки море, а вкус глотка пива не меняется от моих рассуждений. Кроме того, я знаю, что задающий дурацкие вопросы неизбежно получает дурацкие ответы. Теперь я спокоен. Я знаю все, что мне нужно.
Я поднялся из-за стола. Я думал спросить, почему он решился вмешаться в судьбу опального беса, но мне так хотелось промолчать и поплыть по течению…
— У меня был сын, — задумчиво сказал Фрасимед Малахольный, глядя на меня снизу вверх. — Он был неизлечимо болен и ему разрешили Реализовать Право до двадцати одного года… Что он и сделал. Ты совершенно непохож на него. Если не считать возраста. И того, что ты тоже болен. Неизлечимо.
— Я уже много лет живу… в этом возрасте, — сказал я. — Очень много лет.
— А разве в этом дело?… Неужели ты хоть чуть-чуть изменился за предыдущие годы? И если нет — имеют ли смысл прожитые дни и века?…
— Наверное, ты прав, — кивнул я. — Мы не меняемся. Пошли в твою комнату.
6
…Ночью я выскользнул из своей новоприобретенной комнаты — второй выход позволял проскочить через узкий лаз на городскую кожевенную свалку — и, зажимая нос от вони намокших бракованных шкур, поспешил к казармам. У забора, с тыльной стороны жилого корпуса, находился тайник — если можно назвать тайником углубление в земле, прикрытое неподъемной с виду плитой. С помощью его бесы обходили разные мелкие ограничения на спиртное и цивильную одежду. Я подозревал, что найду там кое-что для себя — и не ошибся.
В тайнике лежал небольшой узел с моими вещами. Поверх узла был привязан трезубец ланисты Лисиппа с аккуратно зачехленными лезвиями, отчего боевой трезубец стал похож на невинный штандарт, или, скорее, на экзотическую швабру. Теперь я знал, кому я обязан оставленными вещами, и даже записка без подписи не смутила меня. Я знал автора. Спасибо, Харон… Я с удовольствием Реализовал бы твое Право на завтрашних Играх, но — не судьба… Извини, друг, сын друга… Извини…
Без помех мне удалось оттащить найденное имущество в погреб «Огурца», и легкость эта даже слегка разочаровала меня.
Теперь я знал, кому я обязан оставленными вещами, и даже записка без подписи не смутила меня. Я знал автора. Спасибо, Харон… Я с удовольствием Реализовал бы твое Право на завтрашних Играх, но — не судьба… Извини, друг, сын друга… Извини…
Без помех мне удалось оттащить найденное имущество в погреб «Огурца», и легкость эта даже слегка разочаровала меня. Похоже, всем плевать на беглого беса Марцелла, и встреченные патрули Блюстителей выглядели, как обычно, беспечными и в стельку пьяными. Так что вернулся я, плюхнулся на жесткую лежанку, и в колеблющемся свете одной-единственной свечи развернул послание Харона.
«Они разогнали мой новый каркас. То есть не то чтобы разогнали, а предупредили, что ты в бегах, а остальные во время Игр могут отказаться работать со мной, и им ничего за это не будет, потому что при открытии объявят какие-то новые обстоятельства. Кастор сказал, что …л он все обстоятельства, и новые, и старые. Остальные молчат. Беги. Беги и не возвращайся. Все».
Я хотел бежать. Хотел — и не мог.
…Рассвет. Беги. Беги и не возвращайся. Возможно, я безумна; возможно, я — выродок, но я не хочу умирать. Эль-Зеббия, бегущий по пыльной улице со сломанным ассегаем. Ухмылка, широкая до неправдоподобия.
…Полдень. Беги. Они разогнали мой каркас. Остальные молчат. Придет, скажем, такой бесик в Зал Ржавой подписи, глядишь, и… Беги. И не возвращайся.
…Вечер. Закончилось открытие Игр Равноденствия. Публика визжит на трибунах. Харон, Леда, Право и новые обстоятельства… Беги. Путь, ведущий к пропасти — от края до рая…
…Ночь. Зашел Фрасимед. Занес поесть. Я вяло жевал, не чувствуя вкуса, и вполуха слушал нескончаемый монолог хозяина.
— Когда мне стукнуло девятнадцать лет, меня бросила любимая девушка. Жизнь потеряла смысл, и я пошел в канцелярию Порченых за разрешением на досрочную Реализацию. В канцелярии сидели двое. Один пожилой такой, рыхлый; другой — помоложе, с пышными рыжими усами. Они просмотрели мое заявление, и пожилой спросил: «Ты пишешь, что ты философ. Что это означает?»
«Это означает, — сказал я, — что я всем даю советы, как надо жить, но никто не хочет меня слушать».
Они посмеялись и отказали мне в разрешении, а усатый добавил, что на месте моей девушки он бросил бы меня гораздо раньше.