Управляющий благоразумно хранил молчание. Его лицо было непроницаемо.
— Поэтому, — говорил Бодруган, — управление поместьем от имени несовершеннолетнего владельца и самого короля, скорее всего, будет поручено кому-нибудь более достойному, чем я — по всей вероятности, его двоюродному дяде сэру Джону Карминоу. И я не сомневаюсь, что для моей сестры он все уладит наилучшим образом.
В его голосе звучала неприкрытая ирония. Роджер не произнес ни слова, лишь слегка склонил голову, а Бодруган вошел в дом. Довольная улыбка, появившаяся было на лице управляющего, мгновенно исчезла, как только юные Шампернуны и их кузен Генри вошли во двор, смеясь и болтая, на какое-то время забыв, что в дом стучится смерть. Генри, старший в этой компании, первым интуитивно почувствовал что-то неладное. Он велел малышам замолчать и подтолкнул Уильяма вперед. Я увидел, как изменилось лицо мальчика: от безработного смеха не осталось и следа, а в глазах — предчувствие чего-то ужасного. И я мог представить, как от страха у него подвело живот.
— Отец? — спросил он.
И я мог представить, как от страха у него подвело живот.
— Отец? — спросил он.
Роджер кивнул.
— Возьми брата и сестру, — сказал он, — и ступай к матери. Помни, ты теперь за старшего: она сейчас нуждается в твоей поддержке.
Мальчик сжал руку управляющего.
— Ты ведь останешься с нами, правда? — спросил он. — И дядя Отто тоже?
— Посмотрим, — ответил Роджер. — Но не забывай, ты теперь глава семьи.
Видно было, что Уильяму стоило большого труда взять себя в руки. Он повернулся к брату и сестре и сказал:
— Наш отец умер. Прошу следовать за мной.
И он вошел в дом — очень бледный, но с высоко поднятой головой. Перепуганные дети безропотно повиновались и, взяв за руки своего кузена Генри, молча пошли за Уильямом. Взглянув на Роджера, я впервые увидел на его лице что-то похожее на жалость и одновременно — гордость: мальчик, которого он, вероятно, знал с колыбели, достойно выдержал испытание. Он постоял немного и последовал за ними.
В зале никого не было. Занавес, висевший на противоположной стене у очага, был отогнут, открывая проход к узкой лестнице, ведущей в верхние покои — видимо, по ней Отто Бодруган, Феррерсы и дети поднялись наверх. Я слышал звуки шагов наверху, затем все стихло, и послышался тихий голос монаха, бормотавшего молитву: «Requiem aeternam dona eis Domine: et lux perpetua luceat eis».[3]
Я сказал, что в зале никого не было — так мне показалось в первую минуту, но затем я различил изящную фигуру в лиловом: Изольда единственная из всех не поднялась наверх. Увидев ее, Роджер остановился на пороге, а затем с почтительным поклоном сделал шаг вперед.
— Леди Карминоу не желает отдать последнюю дань уважения покойному вместе со всей семьей? — спросил он.
Изольда не сразу заметила, что он стоит у входа, но когда он заговорил, она повернула голову и посмотрела на него в упор. В ее глазах было столько холода, что даже я, стоя рядом с управляющим, почувствовал на себе все презрение, которое она вложила в этот взгляд.
— Не в моих правилах устраивать из смерти фарс, — сказала она.
Если Роджер и был удивлен, он не показал вида, и с прежним почтением сказал:
— Сэр Генри был бы рад, если бы вы помолились за него.
— Я всегда молилась за него, много лет, — ответила она, — а в последние недели я делала это с особым усердием.
Я уловил оттенок раздражения в ее голосе, и, уверен, это не ускользнуло от управляющего.
— Сэр Генри заболел сразу, как вернулся из паломничества в Компостелу, — сказал он. — Говорят, сэр Ральф де Бопре сейчас страдает от того же недуга. Это изнурительная лихорадка, от которой нет спасения. Сэр Генри так мало беспокоился о своем здоровье, что ухаживать за ним было нелегко. Но смею вас заверить, сделано все возможное.
— Насколько мне известно, никакой угрозы для жизни сэра Ральфа нет, несмотря на приступы лихорадки, — сказала Изольда. — Болезнь кузена была совсем иного свойства. Целый месяц, или даже более того, он никого не узнавал, хотя жара не было.
— Все переносят болезнь по-разному, — ответил Роджер. — Что на пользу одному, другому может повредить. Если у сэра Генри помутился разум, таков был, значит, его печальный удел.
— Усиленный тем снадобьем, которое ему давали, — сказала она. — У моей бабки, Изольды де Кардингем, имелся трактат о травах, написанный одним ученым лекарем, который участвовал в крестовых походах, и после своей смерти она завещала его мне, поскольку мы с ней были тезки. Так что я имею некоторое представление о семенах черного и белого мака, болотного болиголова и мандрагоры — я знаю, каким сном может уснуть человек, если его этим потчевать.
Так что я имею некоторое представление о семенах черного и белого мака, болотного болиголова и мандрагоры — я знаю, каким сном может уснуть человек, если его этим потчевать.
— Роджер на миг забыл о всяком почтении и не сразу нашелся, что ответить. Затем он сказал:
— Эти травы используются всеми аптекарями для снятия боли. Монах Жан де Мераль учился в лучшей школе в Анже и достиг большого искусства в этой области. Сэр Генри сам чрезвычайно доверял ему.