Открылась и закрылась дверь наверху, по лестнице застучали каблуки. Андрис потянул из кобуры револьвер. Впрочем, походка была знакомая — Юсуф.
— Это я, — сказал Юсуф из-за угла.
Впрочем, походка была знакомая — Юсуф.
— Это я, — сказал Юсуф из-за угла.
— Слышу, — сказал Андрис. — Заходи. Ну, что?
Юсуф подошел, сел на свободный стул. Вздохнул, посмотрел на Андриса, на Линдермана, на Марину. Марина сидела спиной к ним, не оборачиваясь, но видно было, что она слушает.
— Кто-то пробился на коротких волнах, — сказал Юсуф. — В столице уличные бои, артиллерийская стрельба, центр блокирован танками, на президентский дворец пикируют самолеты… Судя по всему — военный мятеж.
— Что спецназовцы? — спросил Андрис.
— Приказов сверху не поступало. Пратт приказал им взять под контроль аэропорт… но мне кажется, все бессмысленно.
— Конечно — против танков…
— Я сняла третий уровень, — сказала Марина.
— Да-да-да, — Линдерман встал, шагнул к ней; остановился, повернулся: — Господа… господа офицеры, как вы полагаете… военные, если придут к власти?.. Впрочем, что это я… — он махнул рукой, отвернулся и наклонился к экрану. Марина что-то вполголоса сказала ему, и он так же вполголоса ответил.
— А что в городе? — спросил Андрис. — Студенты?
— Шок, — сказал Юсуф. — Это же ужас, что… Пришли — помогали выносить из подвала… там не горело почти, доступ воздуха маленький, только через вентиляцию, а когда рвануло, вся вентиляция к хренам собачьим… Они там, в подвале, почти все целенькие — мальчики, девочки. Задохнулись. Выносили их… двести шестьдесят семь… хороший подвал был, вместительный… А на первом этаже сгорели — сгорели все в пепел. Лучше, чем в крематории. А с третьего этажа начиная — только наружные стены остались; перекрытия, перегородки, лестницы — все в золу. Вот так. Хорошо нам было — с мальчиками и девочками воевать. Весело. А как появились настоящие… смешно, ей-богу.
Смешно, согласился Андрис. Противный, скользкий внутренний смех — как от слабости или от щекотки. Или от прикосновения чего-то холодного… Он вдруг почувствовал, что не может представить завтрашний вечер. Завтра не будет, провоцируя себя, подумал он. Никакого ответа. Как перед ватной стеной…
— Да, забыл, — сказал Юсуф и полез в карман. — Держи вот… на всякий случай.
Он протянул Андрису удостоверение личности. Эдвард Ковальский, год рождения тысяча девятьсот сорок девятый, место проживания… фотография, печать…
— Спасибо, — сказал Андрис.
— Всё в картотеке, так что бояться нечего. Можешь еще усы сбрить. И вот — тоже…
Марина Ковальская, год рождения тысяча девятьсот семьдесят шестой…
— Ты нас что — поженил? — удивился Андрис.
— А что мне оставалось делать? В памяти была лакуна как раз для супружеской пары. Вот я и подобрал… Живете вы в отеле «Германик», в номере одиннадцатом, уже неделю. Вот карточка гостя…
— А настоящие Ковальские?
— Уехали вчера. Только они не Ковальские… впрочем, неважно.
Махинации с гостиничными компьютерами были стопроцентно проходимы: персонал подсознательно так полагался на электронную память, что переставал запоминать постояльцев. Вполне объяснимый психологический феномен, которым, случалось, пользовались умелые люди. Вот как Юсуф, например…
Вернулся Линдерман, сел.
— Все это довольно интересно, — сказал он.
— Подождем немного, она снимет еще один слой… Да, господа офицеры, я не договорил тогда — если, конечно, вам не скучно? Нет? Тогда, с вашего позволения, я продолжу…
Андрис чувствовал, что плывет. Усталость накопилась такая, что справляться с ней было уже невозможно. Высокий голос Линдермана врезался куда-то под темя и вызывал нервную дрожь: хотелось заорать и запустить в Линдермана пепельницей. Андрис прикрыл глаза. Все это было важно. На веках изнутри, как на киноэкране, возникали и гасли яркие линии, пятна, слова, символы чего-то, недоступного пониманию… Если взять произвольную группу — скажем, человек сто — новорожденных и проследить их судьбу, мы увидим, что семь-десять будут иметь склонность к лидерству, пять-семь процентов станут генерировать идеи, и часть этих идей будет подхвачена лидерами и внедрена в сознание семидесяти процентов исполнителей, так мы их назовем; и останется у нас двенадцать-пятнадцать процентов этаких странных, вроде бы ни к чему не пригодных индивидуумов. К лидерству их не тянет, быть исполнителями им скучно, генерировать идеи они не в состоянии. Вот с такой группой я и занимался, говорил Линдерман, и Андрис мучительно напрягался, стараясь вспомнить, что по этому поводу говорил когда-то Лео, и не мог — застилало память, и надо было, не отвлекаясь, слушать Линдермана, чтобы не упустить что-то важное, важнейшее… У всех у них мощнейший творческий потенциал, говорил Линдерман, но он не может себя реализовать — потому ли, что нет спроса на этот род творчества, или, может быть, у них не было возможности развить его, вывести на поверхность… они очень несчастные люди, потому что счастья им получить неоткуда… Из них-то и формируется армия наркоманов: ад, который царит в их душах, они пытаются залить, засыпать суррогатами бытия… и никто из них не спасется, потому что иными путями не сможет вернуть себе те сложные эмоции, которые дает наркотик… потому что естественный путь получения этих эмоций для них закрыт… Они — действительно отбросы общества: общество отбросило их, потому что имело избыток материала для формирования своей интеллектуальной и духовной элиты. Избыточность вообще характерна для живой природы, вы же знаете… и вот они расплачиваются за то, что нам их таланты сегодня не нужны… они — стружка, опилки… то лишнее, что надо убрать, чтобы получить нужное изделие… и если бы требовалось изделие другой формы, были бы сколоты другие куски… но все равно были бы сколоты и обращены в пыль… В пыль, согласился Андрис, что же мы за сволочи такие… Никто не виноват, сказал Линдерман, мы еще не созрели как общество, если не можем реагировать на иное, непохожее — иначе как ненавистью, неприязнью… мы еще не перегорели, мы еще принимаем жизнь слишком всерьез…