Заранее приношу извинения мусульманским властям за эту шутку. Я прекрасно знаю, что во время рамадана вечером разрешается есть. Будьте снисходительны. Мне не нужна фетва: меня и так хорошо знают. 2002 год выдался у меня довольно трудным. Я много веселился, и надо мной немало смеялись. Пожалуйста, не будем в 2003-м делать из мухи слона. Похоже, башне «Монпарнас» не грозит атака исламских фанатиков, потому что там расположен французский корпункт канала «Аль-Джазира». Макая тост в чашку с кофе, я стараюсь думать только об этом громоотводе.
Высота башни «Монпарнас» — 200 метров. Так вот, чтобы получить представление о высоте Всемирного торгового центра, поставьте друг на друга две башни «Монпарнас», и они все равно будут ниже World Trade Center. Каждое утро лифт поднимает меня в «Небо Парижа» (56-й этаж) за 35 секунд: я засекал время. В кабине я чувствую, как у меня тяжелеют ноги и закладывает уши. Эти скоростные лифты вызывают те же ощущения, что самолет, попавший в воздушную яму, — когда вы без ремня безопасности. «Небо Парижа» — это все, что осталось от «Windows on the World»: чистая идея. Нелепая, претенциозная идея ресторана на вершине башни, высящейся над городом. Здесь все выдержано в черном цвете, а потолок имитирует звездное небо. Сегодня утром народу немного, погода мерзкая. Люди отменяют заказ, когда нет обзора. «Небо Парижа» утопает в тумане. В окна ничего не видно, один белый дым. Прижавшись носом к стеклу, можно разглядеть соседние улицы. Когда я был маленький, меня ругали за то, что я витаю в облаках; сегодня я витаю опять. Кресла фирмы Knoll стоят здесь, наверное, с семидесятых годов; скоро они опять войдут в моду. Оранжево-черная обивка напоминает фильмы Жан-Пьера Моки. Постоянный шумовой фон: кондиционеры гудят, словно атомный реактор. Я упираюсь лицом в витрину, запотевшее стекло скрывает улицу Ренн. Я устроился в отсеке, обитом коричневой кожей, как в «Драгстор паблисиз» на бульваре Сен-Жермен (это заведение тоже исчезло, как и «Windows on the World»), и заказал свежевыжатый апельсиновый сок и «венские булочки» (три хилых хлебца с шоколадом), а официантка одета в оранжевую форму (скоро она тоже войдет в моду). Она несет мне круассаны, обернутые бежевой салфеткой. Может, террористам из «Аль-Каиды» попросту осточертел бежевый цвет, оранжевые униформы и рекламная улыбка официанток?
Мне очень плохо и одиноко в «Небе Парижа» в 8.38 утра, вдали от водителей, сигналящих перед кинотеатрами Монпарнаса, выше служащих банка BNP, на 200 метров «небеснее», чем простые смертные. Моя жизнь рушится, но этого никто не видит, потому что я человек воспитанный: я все время улыбаюсь. Я улыбаюсь, потому что думаю, что если скрывать страдание, то оно исчезнет. И в каком-то смысле это правда: оно незримо, а значит, не существует, ибо мы живем в мире видимого, материального, осязаемого. Моя боль нематериальна, ее как бы нет. Я отрицаю сам себя.
8 час. 39 мин
Допивая свой капуччино, я разглядываю остальных клиентов, они на меня не смотрят. Много рыжих спортивного вида. За одним из столиков японцы фотографируют друг друга. Вон пара любовников-трейдеров. Кругом американские туристы, вроде меня, разбогатевшие и гордые собой «краснорожие», либо «шмели» в подтяжках, либо белозубые яппи.
Вон пара любовников-трейдеров. Кругом американские туристы, вроде меня, разбогатевшие и гордые собой «краснорожие», либо «шмели» в подтяжках, либо белозубые яппи. Парни в полосатых рубашках. Женщины с укладками, у них красивые руки и длинные накрашенные ногти. Большинство похожи на Бритни Спирс лет через двадцать. Арабы, англичане, пакистанцы, бразильцы, итальянцы, вьетнамцы, мексиканцы — и все толстые. У клиентов «Windows on the World» есть одна жирная общая черта: живот. Я спрашиваю себя, не лучше ли было сводить мальчишек в «Рейнбоу рум», на 65-й этаж NBC-билдинга. «Салон радуги»: двадцать четыре застекленных витрины в самом центре города. Архитекторы Рокфеллеровского центра хотели назвать это заведение «Стратосфера». Но мальчуганы вряд ли оценили бы зеркала 30-х годов, отблески Манхэттена, легенды о джаз-бандах, атмосферу Безумных лет. Джерри и Дэвид хотят одного — поглощать сосиски и булочки в самом высоком ресторане Нью-Йорка. К счастью для моего кошелька, магазин игрушек «Toys'Я'Us» на первом этаже закрыт, иначе они бы вынесли все. Мои дети — диктаторы, я только слушаюсь и повинуюсь. Глотая завтрак, я гляжу вниз; люди с такой высоты неразличимы. Единственные движущиеся предметы в Нижнем Манхэттене — это машины, въезжающие на остров и выезжающие по Бруклинскому мосту, вертолеты для туристов, кружащие над Ист-Ривер, и баржи, ползающие взад-вперед под поднятыми мостами. Из какого-то путеводителя я выписал цитату из Кафки:
«Бруклинский мост, маленький и хрупкий, висел над Восточной Рекой и дрожал, если закрыть глаза. Он казался совершенно пустым, под ним простиралась гладкая, похожая на ленту неживая вода».
Удивительно, как хорошо он описывает то, чего никогда не видел. А я вот вижу здание Chase Manhattan Bank, слева от него Манхэттенский мост, справа Старый порт в конце Фултон-стрит, но не смог бы их описать. Вдруг оказывается, что я люблю свою полоумную страну, свое сволочное время и своих несносных детей. Во мне поднимается волна нежности — наверно, вчерашняя водка ударила в голову. Кэндейси повела меня в бар «Правда», и мы несколько перебрали вишневой водки. Кэндейси снималась для каталога «Victoria's Secret», это я говорю, просто чтобы вы поняли, до чего она отпадная. Но у нас с ней не все ладно: она хочет, чтобы я женился на ней, чтобы у нас был ребенок и чтобы мы жили вместе, а я бы не хотел повторять именно эти три свои ошибки. Чтобы наказать меня за желание остаться холостяком, она больше не получает удовольствия в постели. Говорят, некоторые женщины отвечают «нет», а думают «да», а вот Кэндейси наоборот: отвечает «да», а думает «нет».