Если вернуться на восемь поколений назад, все белые американцы окажутся европейцами. Мы с ними похожи, и пусть мы не все американцы, но наши проблемы — это их проблемы, и наоборот.
10 час. 25 мин
В то утро мы стояли на вершине здания Всемирного центра, и я был центром мироздания.
Я был прав, когда сказал Джерри и Дэвиду, что мы в воображаемом луна-парке: сегодня по Граунд Зеро гиды водят туристов. Теперь это достопримечательность, как статуя Свободы, до которой мы так и не доедем. В районе Старого порта можно взять билеты на WTC Site; их дают бесплатно. Над пустой эспланадой нависает деревянная эстрада; чтобы подняться на нее, надо отстоять длинную очередь. Гид поторапливает зевак. Но здесь не на что смотреть: необъятный цементный пустырь, автостоянка без машин, самая большая могила в мире. Иногда ночь краснеет, думая об этом; здания вокруг не хотят сверкать. И темнота согревает нас. Река фиолетово-синяя, сверху она очень красива.
Мы стали достопримечательностью для туристов; видите, дети? теперь люди приходят посмотреть на нас.
10 час. 26 мин
В «Ноче» (это новый ресторан, открытый на Таймс-Сквер Дэвидом Эмилом, владельцем «Windows on the World») я пристаю к одному из прежних служащих «Окон в мир».
— Я французский писатель, я работаю над романом о вашем старом ресторане.
— Почему?
— Потому что моя бабушка была американка, ее звали Грейс Картью-Йорстоун и я не был на ее похоронах. Я был в Швейцарии с братом и отцом, когда нам сообщили о ее смерти. Мне больше хотелось кататься на лыжах, погода стояла прекрасная, отец сильно поссорился с братом, и мы не поехали в По.
— I'm sorry sir but I don't understand what you're talking about.
— Я ее плохо знал. Ее имя было Грейс, как у Грейс Келли, но мы звали ее Бабулей. Она была из южан, из старой буржуазии. Под конец жизни она была похожа на Мистера Магу. Видите мой торчащий подбородок? Он у меня от нее.
— Listen, I've got work to do. And I don't understand French. You're bothering me, Mister!
— Ее предком был Джон Адамс, второй президент Соединенных Штатов. У меня есть кузены в Далласе, Хербены. Я их не видел двадцать пять лет. Они сказали мне, что я еще и потомок знаменитого траппера, Дэниела Буна.
— So what?
— We do not hate you. Мы вас боимся, потому что вы в мире главные. Но мы с вами одной крови. Франция помогла вашей стране родиться на свет. Потом вы нас освободили. А мой кузен погиб в вашем ресторане 11 сентября 2001 года, с двумя сыновьями.
Не знаю, что меня дернуло так соврать. Я хотел его разжалобить. Трус всегда мифоман. Картью Йорстоун — это фамилия моей бабушки. Убери «у» и получишь Картью Йорстона, вымышленного персонажа.
— Excuse me but I'm so sick and tired of Nine-Eleven…
— He сердитесь, я ухожу, я не хочу вам надоедать. Один последний вопрос: вы знаете песню Дайонн Уорвик?
— Of course.
И вот мы, два жителя планеты Земля, напеваем «The windows of the world are covered with rain»; поначалу мы чувствуем себя полными идиотами, смущаемся, клиенты думают, что мы перебрали, мы поем негромко, а потом идет припев и мы начинаем орать как свиньи, как босяки, как братья.
10 час. 27 мин
Тут нечего понимать, маленькие мои привидения с беззащитными ручками. Мы умерли ни за что. Северная башня рухнет ровно через минуту (сила ударной волны 2,3 балла по шкале Рихтера, длительность 8 секунд), но мы этого не увидим, потому что нас там уже нет. Телеантенна, падая среди дыма и обломков, оставалась прямой и только потом слегка изогнулась влево. Шпиль уходил в дым, как мачта корабля в пену океана. Прошло десять секунд, и первая башня рухнула целиком, прямая, как стартующая ракета, если пустить пленку задом наперед. И все-таки: вспоминайте о нас, пожалуйста. Мы — три сгоревших феникса, которые возродятся из пепла. Фениксы бывают не только в Аризоне. (Страница опущена).
1
0
ч
а
с.
2
8
м
и
н.
Ночью проспекты Нью-Йорка превращаются в алмазные реки. Ночью в этом городе не бывает ночи. Убежденный в собственной неповторимости, я иду по Вест-Сайд-хайвею в 10.28 ночи — так, словно поднимаюсь на сцену получать «Оскара». Смерть не взяла меня в Нью-Йорке. Современную ситуацию на Западе часто сравнивают с крушением Римской империи. Может, я декадент? Не думаю. Я не самоубийца, просто у меня самоубийственный образ жизни. Я просто нигилист, не желающий подыхать. На Site опускается ночь: поляна в стеклянном лесу. Через полтора года после трагедии от Всемирного торгового центра остался лишь пустырь, серая равнина, обнесенная сеткой. Я никогда не узнаю, все ли было так, как я вообразил, и вы тоже. Сирена в ночи: ее крик мечется рикошетом по прямым улицам. Из канализационных люков, между уцененным «кадиллаком» и потрескавшимся тротуаром, поднимается белый пар.
Сирена в ночи: ее крик мечется рикошетом по прямым улицам. Из канализационных люков, между уцененным «кадиллаком» и потрескавшимся тротуаром, поднимается белый пар. Вечно этот дым: он был и прежде, но теперь он видится иначе. Мертвый мир, населенный торговцами солеными крендельками. Недалеко от Мемориала Холокоста (Фёрст Плейс, 18, южнее Бэттери-Парк-сити) я поднял голову: из какой-то квартиры доносилась музыка, и женский смех, и звон льда в стаканах, и желтый свет американских праздников. Я знал эту песню, мировой хит («Shine on Me» группы «Praise Cats», сумасшедший ритм рояля и абсолютно дебильные слова, как во всех таких хитах: «I've got peace deep in my soul / I've got love making me hope / Since you opened up your heart and shined on me»). Внезапно на меня нахлынула немыслимая радость, та же волна благодарности, какую я испытал 29 августа 1999 года, когда держал тебя на руках и приветствовал твое появление на земле. Я щупаю в кармане маленькую синюю коробочку от Тиффани, в ней лежит обручальное кольцо. Корабельная сирена смолкла. Только мелодия — дон-дон-дон-дзынь-дзынь-дзынь — несется из окна, словно поток теплого воздуха вздымает летом легкие шторы, а все остальное молчит. Я напеваю эти слова как псалом. «I've got peace deep in my soul / I've got love making me hope». Мне стыдно за свое католическое счастье. Я неприличен рядом с величайшим в мире крематорием. Непристойно, необъяснимо доволен тем, что я жив, просто потому, что думаю о людях, которых люблю. Самолеты летят прямо на стену, и наше общество тоже. Мы — камикадзе, которые хотят остаться в живых.
Только любовь дает мне право надеяться. Грузовые суда идут в темноте навстречу друг другу — красные огоньки, словно в водном аэровокзале, скользят по черному зеркалу. Птицы улетают к мертвым звездам. Я иду мимо Канар-билдинга, где сто лет назад путешественники покупали билеты на «Титаник». Грязное устье реки сливается с небом. Мы без конца заигрываем с небытием, смерть наша сестра, мы можем любить, наверно, наше счастье прячется где-то в этом хаосе. Будет ли через тридцать лет всемирная демократия? Через тридцать лет мне придется оставить надежды, как и всей остальной планете, но мне плевать, потому что через тридцать лет мне самому будет 70. Где-то вдали скоро взойдет луна и отразится в море, и тогда вода станет похожа на танцевальную дорожку или надгробную плиту. Мне жаль, что я жив, но придет и мой черед. Придет мой черед.