— Лучше бы мы в школу пошли, — говорит Дэвид.
— О нет, тут так прикольно, — говорит Джерри.
— Да уж, школа по приколу, — говорит Дэвид.
— Это точно, — говорит Джерри.
— Жарковато только что-то, — говорит Дэвид.
— Точно, — говорит Джерри, — прямо как в сауне.
— А сауна это что? — говорит Дэвид.
— Сауна — это вроде бани, там очень жарко и там потеют, — говорит Лурдес.
— А зачем? — говорит Дэвид.
— Кажется, чтобы похудеть, — говорит Лурдес.
— Тебе бы надо ходить туда почаще, — говорит Дэвид.
— Заткнись, — говорит Джерри. — Это не смешно.
— Нет, смешно, смотри, Лурдес помирает со смеху, так что сам заткнись, — говорит Дэвид.
В самом деле, Лурдес согнулась пополам от смеха. Она так хохочет, что у нее текут слезы. Она достает пачку бумажных платков, чтобы промокнуть глаза.
— Думаешь, нас покажут по телевизору? — говорит Дэвид.
— Естественно, кретин, — говорит Джерри. — Небось уже крутят по всем каналам.
— Мощно, — говорит Дэвид.
— Прямо до смерти, — говорит Джерри.
— И почему у тебя, дурака, не осталось пленки в фотоаппарате, — говорит Дэвид.
— Хватит о нем говорить, надоело уже, — говорит Джерри.
— А у тебя кровь идет из носа, — говорит Дэвид.
— А, черт, опять начинается, — говорит Джерри.
Он запрокидывает голову, зажимая салфеткой ноздрю. Лурдес протягивает ему бумажный платок.
— Не беспокойтесь, Лурдес, у него все время так.
— Только когда со мной спорят, — говорит Джерри.
— Я и говорю: все время, — говорит Дэвид.
9 час. 00 мин
Другие свидетельства? Они как апокалиптический роман Дж. Г. Балларда, только это правда. Эдмунд Мак-Нэлли, инженер-технолог из Fiduciary, звонит своей жене Лиз, а снизу доносится рокочущий гул. Он сильно кашляет. Он спешно перечисляет все свои страховые полисы и счета. В последний момент добавляет, что она и дети были для него всем, и советует ей отменить их поездку вдвоем в Рим. Успел ли он насладиться последним в жизни кофе, глядя, как люди падают из окон? Вряд ли, он слишком сильно кашлял. С 92-го этажа Деймен Михан звонит своему брату Юджину, пожарному в Бронксе: «Здесь очень скверно, — кричит он. — Лифты вырубились». Питер Олдермен, продавец в «Bloomberg LP», шлет мейл сестре со своего лэптопа; сообщает про дым, а потом добавляет: «Мне страшно». Думаю, с 9.00 это было общее чувство. Вначале — удивление, шок, надежда, но спустя четверть часа остается только ужас, дикий страх, от которого мутится рассудок и подкашиваются ноги.
В то утро я повел дочку на башню «Монпарнас». Те, у кого нет детей в возрасте трех с половиной лет, могут сразу переходить к следующей минуте: они не поймут. Сначала ее надо было убедить, что на башне «Монпарнас» куда интереснее, чем на ближайшей карусели. В результате она попала и туда и туда. Ей непременно хотелось бегать за голубями, чтобы они взлетали, карабкаться на каждую бетонную тумбу и изображать канатоходца на бордюре тротуара. Первая сцена — рев, переговоры, примирение. После того как я разрешил ей идти по эскалатору в обратную сторону, мне удалось дотащить ее до лифтов. Она расплакалась, что я не дал ей нажать на кнопку 56-го этажа. Засмеялась, почувствовав, как поехала кабина, как сдавило виски. В «Небе Парижа» она скакала под ногами метрдотелей в нейлоновых костюмах. Мы выбрали столик у окна. Я показал ей Город-светоч. Она не желала снимать пуховик. Вторая сцена — рев, переговоры, примирение. Жизнь у детей не слишком увлекательная, вот они и развлекаются как могут. По любому поводу — драмы, истерики, крик, восторг, взрывы хохота, приступы бешенства. Жизнь маленького ребенка полна страстей, как пьеса Шекспира. К тому же моя дочь — чистая Сара Бернар. В мгновение ока беспросветное отчаяние сменяется у нее величайшим блаженством. Редкостный дар. Официантка (она меня видит каждое утро и уже узнаёт) дает ей конфетку — абсолютное счастье, сияющие глаза, воздушные поцелуйчики. Шоколад слишком горячий — буйная ярость, насупленные брови, обиженная физиономия, надутые губы. Когда открываешь мир вокруг себя, важна каждая мелочь. Моя дочь живет на пределе чувств. Она сотый раз за утро поет «Зеленая мышка бежала по травке». Я больше слышать не могу эту дурацкую песенку! Несколько минут Хлоя сидит смирно, созерцая Париж, а потом отворачивается: ей больше нравится собачка у соседнего столика. Она заговаривает с ней, сперва боязливо, а через минуту уже по-свойски показывает ей вид из окна и объясняет:
— Высоко. А я осень-осень маенькая.
Коккер не спорит. В благодарность она пытается завязать ему уши бантиком. Я встаю, чтобы ее оттащить, и извиняюсь перед хозяевами собаки, которые ничего не заметили.
— У вас чудная дочка!
— Спасибо, только скоро вы не будете так думать.
— ХОССЮ игать с СОБАКОЙ!
Третья сцена — рев, переговоры, примирение. За соседним столиком оглохли от крика и в самом деле больше так не думают. Я пытаюсь купить ее молчание, предлагаю ей леденец на палочке.
— Не хосю, он йипкий.
Как бы я хотел время от времени вести себя так же, как моя дочь! Обещаю: в следующий раз, когда мне станут перечить, все равно где — на телестудии или в каком-нибудь литературном обществе, — я разревусь и начну вопить и кататься по земле.
Уверен, это очень действенный метод, например, в политике. «Голосуйте за меня, а то я буду громко плакать». Вот что надо было делать Роберу Ю![32]
Мы кончили завтракать, оставив шоколад (теперь он был слишком холодный). Спускаясь в лифте, дочка улыбнулась и прошептала: «Папа, я тебя юбйю». Я взял ее на руки. Я прекрасно знал: она просто хочет, чтобы ее простили за несносное поведение в «Небе Парижа». Ну и пусть: я не отвергну ее подарок. Однажды у меня разболелись зубы и я принял большую дозу морфина. Это было что-то невероятное — и все равно не давало такого ощущения полета, как эта ласка; я уткнулся носом в ее волосы, окутанный запахом шампуня со сладким миндалем и переполненный благодарностью.