Я бы гораздо раньше подсидел своего босса. Я бы жил в Нью-Йорке, носил длинное черное пальто и солнечные очки глубокой ночью, круглый год мазался кремом для загара и обедал в ресторанах, где, наверное, кто-то отключил электричество, если только это не короткое замыкание: почему в богатых странах они вечно освещаются свечами? Бедность — это роскошь богатых. Я бы покупал больше машин: какая гадость эти деньги, я же никогда их не потрачу! Я бы попытался сделать себе клона.
Я бы выбрил голову — посмотреть, как оно будет. Я бы, наверное, убивал людей — посмотреть, как оно будет. Я бы, наверное, больше рисковал, потому что мне все равно нечего терять. А может, просто попробовал бы стать лучше.
9 час. 40 мин
Я бы хотел изобрести новый жанр: автосатиру. Я бы хотел знать, почему я все забыл. Почему я вычеркиваю прошлое из своих ежедневников. Почему мне надо напиться в стельку, чтобы я мог разговаривать с кем бы то ни было. Почему я пишу, вместо того чтобы кричать.
Я так и не видел родителей вместе, когда они были женаты. Я знал их уже после развода, когда они вынуждены были встречаться из-за меня. Друзья, но не любовники. Не помню, чтобы они целовались, разве что в щеку. Разве это важно? Нет, потому что я повел себя так же, как они. Впрочем, так себя ведет большинство: разойтись после рождения ребенка уже почти стало нормой. Но если это не важно, то почему я волнуюсь, говоря об этом?
Определение счастья: ловля креветок в Гётари. Мне шесть лет. Дедушка несет сачки для бабочек (мы ловим креветок сачками для бабочек, видел бы Набоков!). Счастье — это пляж Сеница во время отлива, когда камни колют ноги, спина покрыта солью, а в вышине сияет солнце. В то время еще не было черных приливов. Чудесные были экспедиции — только не для креветок, те кончали свой век сваренными заживо в морской воде. Почему счастье похоже на Гётари? Ведь только по чистой случайности мои родители встретились, полюбили друг друга и поженились именно в Гётари.
Я пуст; мне хочется размозжить себе голову, трахаться до посинения и читать книжки еще хуже моих. Только чтобы забыть, что у меня вовсе нет прошлого и я пустозвон.
Когда родители развелись, мне было пять лет и у меня так часто шла носом кровь, что врачи решили, будто у меня лейкемия. А я был страшно доволен, что можно месяцами не ходить в школу.
Мой девиз: стань тем, что ненавидишь.
Почему мы все хотим быть художниками? Кругом одни мои одногодки — кто пишет, кто играет, поет, снимается в кино, занимается живописью или сочиняет музыку. Что, все они ищут красоты или правды? Это только предлог. Они хотят быть знаменитыми. Мы хотим быть знаменитыми, потому что хотим, чтобы нас любили. Мы хотим, чтобы нас любили, потому что все мы подранки. Мы хотим иметь какой-то смысл. На что-нибудь сгодиться. Что-то сказать. Оставить по себе след. Не умереть. Восполнить отсутствие значимости. Мы хотим перестать быть абсурдными. Нам мало делать детей. Мы хотим быть интереснее соседа. А он тоже хочет попасть на телевидение. Это что-то совсем новенькое: наш сосед хочет быть интереснее нас. С тех пор как Искусство ударилось в нарциссизм, все друг другу завидуют.
На Таймс-Сквер только что открылся гигантский магазин «Toys'Я'Us», еще более необъятный, чем огромный магазин игрушек «FAO Schwarz».
Я еду вверх на эскалаторе мегастора: пятиэтажное здание ломится от подарков, песенок, ярчайших красок и сопутствующих товаров. На меня со всех сторон движутся гигантские роботы, очаровательные тираннозавры, компьютерные игры, Playstation 2, 3, 8, 47… Почему такого рода места вгоняют меня в жуткую тоску? Производство игрушек стало одной из основ американской промышленности. Каждый день открывается новый мегастор «Дисней» или «Toys'Я'Us». Это места, где родители тратят все больше и больше денег, чтобы искупить свою вину. Это места, где дети бегут от реальности, заменяя ее подарками. Это мегасторы, где дети и родители спасаются друг от друга.
9 час. 41 мин
— So, Dad, you're not a super hero?[78]
В 9.41 Дэвид, не плакавший ни разу в жизни, расплакался. О, далеко не сразу, нет, он медлил, пытаясь понять, что с ним происходит.
41 Дэвид, не плакавший ни разу в жизни, расплакался. О, далеко не сразу, нет, он медлил, пытаясь понять, что с ним происходит. Углы рта у него поползли вниз, образуя крышечку, как в комиксах Чарли про Брауна. Потом глаза стали больше раза в три. Он не отрываясь смотрел на загерметизированную дверь, на ее проклятый замок, на ее бесполезную ручку и красную пластмассовую табличку, на которой написана огромная ложь: EMERGENCY EXIT. Его нижняя губа вдруг надулась, задравшись к носику, а подбородок нервно задрожал. Вначале мы с Джерри растерянно переглянулись: что это еще за невиданная гримаса? Ничего не скажешь, самое время нашему семейству изобретать новые рожи. Дэвид ерошил себе волосы, не слишком понимая, что такое с ним творится. Было слышно его учащенное дыхание. Я было решил, что он опять задыхается, однако дыма сейчас было поменьше. Он дышал прерывисто, словно кто-то другой, сидевший в нем где-то глубоко долгие годы, теперь искал выхода. Дэвид-невозмутимый, Дэвид — сама солидность, Дэвид-флегматик в первый раз в жизни пытался разреветься. Его рот широко раскрылся, и из него вырвался яростный крик. Он бормотал какие-то отчаянные слоги: but, but, why, but, it's, we, but, what…,[79] и, наползая друг на друга, они в конце концов слились в огромное УЫЫЫЫЫЫ, а потом из его глаз хлынул фонтан, по розовым щекам текли крупные капли. Джерри изо всех сил глядел на меня, чтобы не сломаться, но я сломался сам, и тогда он заплакал тоже. Мы крепко-крепко обнялись, как футбольная команда в перерыве, только у нас не было шлемов и плакали мы потому, что проиграли.