— Ну что ж, это уже кое?что, — объявил Харниш. — Лиха беда — начало. Ведь и вы мне сперва только нравились, а глядите, что получилось. Помните, вы говорили, что вам не по душе, как я живу? Теперь я живу по?другому. Я уже не просто играю на бирже, а делаю дела, как вы советовали, — выращиваю две минуты, где раньше росла одна, и триста тысяч жителей, где раньше жило всего сто тысяч. А через год, в это время, в горах уже будут расти два миллиона эвкалиптов. Скажите, может, я нравлюсь вам больше, чем чуточку?
Она подняла глаза от работы и посмотрела ему прямо в лицо.
— Вы мне очень нравитесь, но…
Харниш молчал, дожидаясь конца ответа, но она не продолжала, и он заговорил сам:
— Я не из тех, кто много о себе воображает, но могу сказать, не хвастая, что муж из меня выйдет неплохой. Я не любитель пилить и придираться. И я хорошо понимаю, что такая женщина, как вы, любит все делать по?своему. Ну что ж, вы и будете все делать по?своему. Полная воля. Живите, как вам нравится. А уж я для вас… я все вам дам, чего бы вы ни…
— Кроме самого себя, — прервала она почти резко.
Харниш на секунду опешил, но не замедлил ответить:
— Это вы оставьте. Все будет по?честному, без обмана и без фальши. Я свою любовь делить не намерен.
— Вы меня не поняли, — возразила Дид. — Я хочу сказать, что вы не жене будете принадлежать, а тремстам тысячам жителей Окленда, вашим трамвайным линиям и переправам, двум миллионам деревьев на горных склонах… и всему, что с этим связано.
— Уж это моя забота, — сказал он твердо. — Уверяю вас, я всегда буду к вашим услугам…
— Это вам так кажется, но получится подругому. — Она досадливо поморщилась. — Давайте прекратим этот разговор. Мы с вами точно торгуемся: «Сколько дадите?» «Столько?то…» «Мало. Надбавьте немножко», и так далее. Вы мне нравитесь, но недостаточно, чтобы выйти за вас, и никогда вы мне настолько не понравитесь.
— Почему вы так думаете? — спросил он.
— Потому что вы мне нравитесь все меньше и меньше.
Харниш молчал, сраженный ее словами. Лицо его исказилось от боли.
— Ах, ничего вы не понимаете! — воскликнула она почти с отчаянием, теряя самообладание. — Ну как вам объяснить? Вы мне нравитесь, и чем ближе я вас узнаю, тем больше вы мне нравитесь. И в то же время чем ближе я вас узнаю, тем меньше я хочу выйти за вас.
От этих загадочных слов Харниш окончательно растерялся.
— Неужели вы не можете понять? — торопливо продолжала она. — Да мне в сто раз легче было бы стать женой Элама Харниша с Клондайка, еще давно, когда я впервые увидела его, чем теперь принять ваше предложение.
Он медленно покачал головой.
— Это выше моего разумения. Чем ближе вы узнаете человека и чем больше он вам нравится, тем меньше вы хотите выйти за него замуж. Не знаешь — мил, а узнаешь — постыл, так, что ли?
— Нет, нет! — начала она с жаром, но стук в дверь не дал ей договорить.
— Десять минут кончились, — сказал Харниш.
Когда Дид вышла, его зоркие, как у индейца, глаза быстро обшарили комнату. Он еще сильнее почувствовал, как здесь тепло, уютно, красиво, хотя и не сумел бы объяснить, почему это так. Особенно его пленяла простота убранства — дорогая простота, решил он; вся обстановка, вероятно, осталась после отца, когда он разорился и умер. Он никогда бы не подумал, что голый пол и волчьи шкуры — это так красиво, ни один ковер не сравнится. Он мрачно посмотрел на шкаф, в котором стояли сотни две книг. Книги оставались для него неразрешимой загадкой. Как это можно писать такую уйму, о чем? Писать или читать о чем?нибудь — это совсем не то, что делать, а Харнишу, человеку действия, только действие и было понятно.
Он перевел взгляд с Сидящей Венеры на чайный столик, уставленный очаровательным хрупким фарфором, потом на сверкающий медный чайник и медную жаровню. Такие жаровни были ему знакомы, и он подумал, что Дид, должно быть, на этой вот стряпает ужин для тех студентов, о которых говорил ему Моррисон. На стене висело несколько акварелей, и он решил, что она сама писала их. Он скользнул взглядом по фотографиям лошадей, по репродукциям с картин старых мастеров; пурпурные складки на одной из фигур «Положения во гроб» привлекли его внимание. Но снова и снова глаза его обращались к Венере, стоявшей на пианино. Его бесхитростный, полудикарский ум отказывался понимать, как может порядочная женщина выставлять напоказ, в своей собственной комнате, такую смелую, чтобы не сказать непристойную вещь. Однако он отогнал эту мысль и положился на свою веру в Дид. Раз она так делает, значит, это хорошо. Видимо, того требует культура. У Ларри Хигана, в его заваленной книгами квартире, тоже есть статуэтки и картины в том же роде.
Впрочем, Ларри Хиган совсем другой. В его присутствии Харниша всегда коробило от ощущения чего?то болезненного, противоестественного. Дид, напротив, неизменно радовала его своим здоровьем, избытком сил; от нее веяло солнцем, ветром и пылью открытых дорог. Что ж, если такая чистая, цветущая женщина, как она, хочет, чтобы у нее на пианино стояла голая баба, да еще в такой позе, следовательно, это не может быть плохо. Это хорошо, потому что так делает Дид. Все, что бы она ни сделала, хорошо. А кроме того, что он понимает в культуре?
Она вошла в комнату и направилась к своему креслу, а он любовался ее походкой и пожирал глазами бронзовые туфельки.