В палату тихо?тихо заходят, взявшись за руки, Сережа Клейнмихель и Коля . Потирают свои уколы, обсаживают Вову, слушают.
И вот так идешь… ветры дуют поперек… Сверху — голубо, снизу — майские росы?изумруды… А впереди — что?то черненькое белеется… Думаешь: может, просто куст боярышника?… Да нет. Может быть, армянин?… Да нет: откуда в хвощах может появиться армянин? А ведь это, оказывается, мой внучок, Сергунчик, ему еще только четыре годика, волосики на спине только начали расти, — а он уже все различает: каждую травинку от каждой былинки, и каждую птичку изучает по внутренностям…
Коля . А я вот ничего не сумею отличить. А вот уже клен от липы…
Стасик (снова дует по палате из угла в угол). Да! Ничего на свете нету важнее! Спасение дерев! Придет оккупант — а где наша интимная защита? Интимная защита ученого партизана! А в чем она заключается? А вот в чем: ученый партизан посиживает и похаживает, покуривает и посвистывает. И наводит ужас на прекрасную Клару!…
Вова . А мой Николай Семенович…
Стасик (неудержимо). Господь создал свет, да, да, да! А твой Николай Семенович отделил свет от тьмы. А вот уж тьму никто не может отделить ни от чего другого. И потому нам не дают ничего подлинного и интимного! Перловой каши, например, с творогом, с изюмом, с гавайским ромом…
Коля . И с вермутом…
Стасик . Нет, без вермута. При чем здесь вермут? И до каких пор меня будут прерывать? Делать торными тропы нечестивых? Когда, наконец, закончится сползание к ядерной катастрофе? Почему Божество медлит с воздаянием? И вообще — когда эти поляки перестанут нам мозги пудрить?! Ведь жизнь и без того так коротка…
Вова . А ты посади, Стас, какой?нибудь цветочек, легче будет…
Стасик . Хо?хо! Нашел кому советовать! Да ты поди загляни в мою оранжерею. Жизнь коротка — а как посмотришь на мою оранжерею, так она будет у тебя еще короче, твоя жизнь! Твои былинки и лютики — ну их, они повсюду.
Хо?хо! Нашел кому советовать! Да ты поди загляни в мою оранжерею. Жизнь коротка — а как посмотришь на мою оранжерею, так она будет у тебя еще короче, твоя жизнь! Твои былинки и лютики — ну их, они повсюду. А у меня вот что есть — сам вывел этот сорт и наблюдал за прозябанием. Называется он «Пузанчик?самовздутыш?дармоед», с вогнутыми листьями. И ведь как цветет! — что хоть стреляй в воздух из револьвера. Так цветет — что хоть стреляй из револьвера в первого проходящего!… А еще — а еще, если хотите, «Стервоза неизгладимая» — это потому что с начала цветения ходит во всем исподнем! «Лахудра пригожая, вдумчивая» — лучшие ее махровые сорта: «Мама, я больше не могу», «Сихотэ?Алинь» и «Футы, ну- ты». Все, что душе угодно! «Обормотик желтый!», «Нытик двухлетний!» Это уже для тех, кого выносят ногами вперед.
Вова . И все это ты имел в своем саду, браток?…
Стасик . Как, то есть, имел? До сих пор имею! Что, Вова, нужно тебе для твоих панталон?…
Вова . Нету у меня панталон…
Стасик . Ну, нет, так будут… И ты, конечно, захочешь оторочить верх панталон чем?нибудь багряным. Приходи в мой сад — и все твое. «Презумпция жеманная». «ОБХ?ЭС ненаглядный!» «Гольфштрим чечено?ингушский»! Дважды орденоносная «Игуменья незамысловатая», лучшие ее разновидности: «Капельмейстер Штуцман», «Ухо?горлонос», «Неувядаемая Розмари» и «Зацелуй меня до смерти». Пурпуровидные сорта зовутся по?всякому: «Любовь не умеет шутить», «Гром победы, раздавайся», «Крейсер «Варяг» и «Сиськи набок». А если…
Вова . А синенькие у тебя есть? Я, если выйду в поле по росе, по большим праздникам, — все смотрю: нет ли синеньких…
Стасик . Ну, как не быть синеньким! Чтоб у меня да не было синеньких?! Вот — «Носопырочки одухотворенные», «Носопырочки расквашенные», «Синекудрые слюнявчики», «Гутенморген»! «Занзибар мой бескрайний», — выбирай сорта: «Лосиноостровская», «Яуза», «Северянин», «Иней серебристый», «Хау?ду?ю?ду», «Уйди без слез навсегда»… (На словах «без слез и навсегда» снова деревенеет у окна палаты, с выкинутым вертикально кулаком «рот?фронт»)
Все глядят на Вовин носик. У Коли опять что?то течет, Вова бережно утирает. Почти никто не замечает, как староста Прохоров то вторгается в помещение, взглядывает на часы — ему одному во всей палате дозволено носить часы, — то снова исчезает из помещения. Музыка при этом — тревожнее всех тревожных.
Коля . Так ведь и осенью в деревне хорошо… Ведь правда, Вова?
Вова . Осенью немного хуже, с потолка капает… Сидишь на голом полу, а сверху кап?кап, кап?кап, а мышки так и бегают по полу: шур?мур, шур?мур, бывает, кого?нибудь из них пожалеешь, ухватишь и спрячешь под мышку, чтоб обсохли?обогрелись. А напротив — висят два портрета, я их обоих люблю, только вот не знаю, у кого из них глаза грустнее: Лермонтов?гусар и товарищ Пельше… Лермонтов — он ведь такой молодой, ничего не понимает, он мне говорит: «Иди, Вова, в город Череповец, там тебе дадут бесплатные ботинки». А я ему говорю: «А зачем мне ботинки? Череповец — он у?у?у как далеко… Получу я ботинки в Череповце — а куда я дальше пойду в ботинках? Нет, я уж лучше без ботинок…» А товарищ Пельше тихо мне говорит под капель: «Может, это мы виноваты в твоей печали, Вова?» — а я говорю: «Нет, никто не виновен в моей печали».