Натали . Фи, балбес! Так возьми — и охвати!…
Гуревич так и делает. Натали с запрокинутой головой. Нескончаемое лобзание.
Гуревич . О Натали! Дай дух перевести!… Я очень даже помню — три года назад ты была в таком актуальном платьице… И зачем только меня поперло в эти Куэнь?Луни?… Я стал философом. Я вообразил, что черная похоть перестала быть наконец моей жизненной доминантой… Теперь я знаю доподлинно: нет черной похоти! Нет черного греха! Один только жребий человеческий бывает черен!
Натали . Почему это, Гуревич, ты: так много пьешь, а все?все знаешь?…
Гуревич .
Почему это, Гуревич, ты: так много пьешь, а все?все знаешь?…
Гуревич . Натали!…
Натали . Я слушаю тебя, дурашка… Ну, что тебе еще, несмысленыш?…
Гуревич . Натали… (Неистово ее обнимает и впивается в нее. Тем временем руки его — от страстей, разумеется, — конвульсивно блуждают по Натальиным бедрам)
Зрителю видно, как связка ключей на желтой цепочке переходит из кармашка белого халата Натали в больничную робу Гуревича. А поцелуй все длится.
Натали (чуть позже). Я по тебе соскучилась, Гуревич… (Лукаво) А как твоя Люси?
Гуревич . Я от нее убег, Натали. И что такое, в сущности, Люси? Я говорил ей: «Не родись сварливой». Она мне: «Проваливай, несчастный триумвир!» Почему «триумвир», до сих пор не знаю. А потом уже мне вдогонку и вслед: «Поганым будет твой конец, Гуревич! Сопьешься с круга».
Натали (смеется). А что сначала?
Гуревич .
Ну, что сначала? И не вспоминай.
О Натали! Она меня дразнила,
Я с неохотой на нее возлег.
Так на осеннее и скошенное поле
Ложится луч прохладного светила.
Так на тяжелое раздумие чело
Ложится, тьфу! — раздумье на чело…
Брось о Люси… Так, говоришь,- скучала?
А речь об этой шлюшке завела,
Чтоб легализовать Мордоворота?…
Натали . Опять! Ну, как тебе не стыдно, Лев?
Гуревич .
Нет, я начитанный, ты в этом убедилась.
Так вот, сегодня, первомайской ночью
Я к вам зайду… грамм двести пропустить…
Не дуриком. И не без приглашенья:
Твой Боренька меня позвал, и я
Сказал, что буду… Головой кивнул.
Натали . Но ты ведь — представляешь?!…
Гуревич .
Представляю.
Нашел, с кем дон?гуанствовать, стервец!
Мордоворот и ты — невыносимо.
О, этот боров нынче же, к рассвету,
Услышит командорские шаги!…
Натали . Гуревич, милый, ты с ума сошел…
Гуревич .
Пока — нисколько. Впрочем, как ты хочешь:
Как небосклон, я буду меркнуть, меркнуть,
Коль ты попросишь… (Подумав)
Если и попросишь,
Я буду пламенеть, как небосклон!
Пока что я с ума еще не сбрендил,?
А в пятом акте — будем посмотреть…
Наталья, милая…
Натали . Что, дуралей?
Гуревич .
Будь на тебе хоть сорок тысяч платьев,
Будь только крестик промежду грудей
И больше ничего — я все равно…
Натали (в который уже раз ладошкой зажимает ему рот. Нежно). А! Ты и это помнишь, противный!…
Кто?то прокашливается за дверью.
Гуревич . Антильская жемчужина… Королева обеих Сицилий… Неужто тебе приходится спать на этом дырявом диванчике?
Натали . Что ж делать? Лев? Если уж ночное дежурство…
Гуревич .
И ты… ты спишь на этой вот тахте!
Ты, Натали! Которую с тахты
На музыку переложить бы надо!…
Натали . Застрекотал опять, застрекотал…
За дверью снова чье?то покашливание.
Гуревич . «Самцы большинства прямокрылых способны стрекотать, тогда как самки лишены этой способности». Учебник общей энтомологии.
Снова тянутся друг к другу.
Прохоров (показываясь в дверях с ведром и шваброю). Все процедуры… процеду?уры… (Обменивается взглядом с Гуревичем)
Во взгляде у Прохорова: «Ну, как?» У Гуревича: «Все путем».
Наталья Алексеевна, наш новый пациент вопреки всему крепчает час от часу. А я только что проходил: у дверей хозотдела линолеум у вас запущен — спасу нет. А новичок… ну, чтоб не забывался, куда попал, — пусть там повкалывает с полчаса. А я — понаблюдаю…
Гуревич . Ну, что ж… (С ведром и шваброй удаляется, стратегически покусывая губы)
Прохоров .
Все честь по чести. Я на то поставлен.
Ты, Алексевна, опекай его.
Он — с придурью. Но это ничего.
З А Н А В Е С
Акт четвертый
Снова третья палата, но слишком слабо заселена: одни еще не вернулись с ужина, другие — с аминазиновых уколов. Комсорг Пашка Еремин все под той же простыней, в ожидании все того же трибунала. Старик Хохуля , после электрошока,? недвижим, и мало кого занимает, дышит он или уже нет. Витя спит, Михалыч тоже. Стасик онемел посреди палаты с выброшенной в эсэсовском приветствии рукой. Тишина. Говорит только дедушка Вова с пунцовым кончиком носа.
Вова . Фу ты, а в деревне?то как сейчас славно! Утром, как просыпаешься… первым делом снимаешь с себя сапоги, солнышко заглядывает в твои глаза, а ты ему в глаза не заглядываешь… стыдно… и выходишь на крыльцо. А птички?пташки?соловушки так и заливаются: фир?ли?тю?тю?фирли, чик?чирик, ку?ку, кукареку, кудах?тах?тах. Рай поднебесный. И вот надеваешь телогрейку, берешь с собой документы и вот так, в чем мать родила, идешь в степь стрелять окуней… Идешь убогий, босой, с волосами. А без волос нельзя, с волосами думать легче… И когда идешь — целуешь все одуванчики, что тебе попадаются на пути. А одуванчики целуют тебя в расстегнутую гимнастерку, такую выцветшую, видавшую виды, прошедшую с тобой от Берлина до Техаса…