Сдались корабельщики только на пятой попытке. Видно поняли, что не смогут выбраться из заколдованного места, пока хозяина и ведуна не подберут. Ладья спустила парус, повернула к берегу, постепенно теряя скорость, и почти без толчка приткнулась в песок. Наружу вывалилась веревочная лестница.
Любовол поднялся на борт первым. Остановился, облокотившись на выгнувшего деревянную шею «лебедя», окинул отпрянувших варягов укоризненным взглядом:
— Эх, вы… Ладно, всех прощаю.
Наружу вывалилась веревочная лестница.
Любовол поднялся на борт первым. Остановился, облокотившись на выгнувшего деревянную шею «лебедя», окинул отпрянувших варягов укоризненным взглядом:
— Эх, вы… Ладно, всех прощаю. Борислав, правь к Новгороду. Ночью паруса не спускай, иди спокойно. С моим кораблем отныне ничего на воде не случится.
Так оно и вышло.
Новгород
Движение по Волхову на подступах к городу было такое, словно на въезде в Москву летним воскресным вечером: сотни ладей, шнеков, шитиков, бус, ушкуев, лодок и прочей плавучей мелочи, пытаясь протиснуться по реке шириной всего с шестиполосное шоссе, шлепали веслами по воде, отпихивались друг от друга, в то время как кормчие громко ругались друг на друга на знакомых и незнакомых языках всех концов света, проклинали матерей и потомков друг друга, грозили мечами и кистенями — что, впрочем, скорости никому не добавляло.
Ладья купца Любовода, одетого в богатый алый суконный кафтан, подбитый соболем, в высокую горлатную шапку и сафьяновые сапоги, отвернула с Волхова километра за полтора от высоких стен кремля, вошла в неширокую речушку, берега которой состояли, казалось, из сплошной череды причалов — как пустых, так и украшенных судами самых разных конструкций, среди которых разве только китайских джонок не хватало. Еще примерно через полкилометра ладья, едва не перевернув рыбацкую лодку, отвернула влево на еще более узкую протоку, крутые берега которой были укреплены бревенчатой набережной, а вдоль русла шла деревянная мостовая.
— Где это мы? — непонимающе закрутил головой Олег.
— Малый Волховец, колдун, — ответил Борислав, который напряженно ловил рулем сантиметры, протискивая огромный корабль в щель между европейским коггом и персидским кунгасом.
— Канал, что ли?
— Не… — покачал головой кормчий, — река. Токмо углубили ее купцы маленько…
Наконец он приказал корабельщикам убрать весла — ладья стала медленно подкатываться боком к свободному месту. Борт гулко стукнулся о дубовый причал, несколько человек выпрыгнули через борт, привязывая прочные канаты к выпирающим на высоту пояса разлохмаченным деревянным быкам.
— Слава Стрибогу, — наконец-то отпустил кормовое весло дед. — Прибыли…
Встречающих видно не было — только разгружавшие соседний корабль амбалы с опаской косились на новоприбывших. Любовод низко, коснувшись кончиками пальцев палубы, поклонился берегу, затем выпрыгнул на него, скинул шапку, опустился на колени и поцеловал землю. Следом за купцом начали выпрыгивать остальные путешественники, в точности повторяя действия хозяина. Олег, не желая привлекать к себе лишнее внимание, тоже отвесил новгородской земле низкий поклон, а потом прикоснулся губами к жухлой утоптанной траве.
Корабельщики все вместе двинулись не в сторону Новгорода, а прямо в противоположном направлении: вдоль реки, вокруг небольшого болотца. Вскоре впереди показалось озерцо, отделенное от Волховца крутой песчаной насыпью, узкой у входа, но дальше расширяющейся метров до двухсот. Поначалу Середин удивился тому, что на этом перешейке растут огромные вековые дубы, но вскоре понял: в таком месте может происходить все, что угодно. Потому как в окружении дубравы находился внушительный частокол, из-за которого выглядывали макушки высоких истуканов.
Поскидывав шапки и склонив головы, путники вошли в украшенные улыбающимся солнцем ворота. Середин, морщась от боли в руке под раскалившимся крестом, быстро стрельнул глазами по сторонам, пытаясь опознать местных богов. В центре, разумеется, стоял Сварог, бог солнца.
Грубо отесанный, в два обхвата столб метров пяти высотой, с небрежно намеченными бородой и глазами, потемневшим от времени ртом, пронзительными точками зрачков. Стало быть, три колышка за ним — жена и дети. Слева и справа возвышались столбы пониже — такие же древние и такие же небрежно исполненные. Кто-то из них должен был символизировать Белбога — гаранта справедливости и хранителя добра, а кто-то Триглаву — богиню земли. А может, Олег и ошибался — у всех идолов были намечены небольшие бородки. Дальше вдоль частокола тянулись боги помельче: Макошь — мать наполненных кошельков, Велес и Тур — боги скота и богатства, Стрибог — повелитель ветров и течений, Лада — богиня любви. В общем, точно опознать удалось только две, стоявшие у самого входа, личности: низкого, но очень толстого Чура, обеспечивающего незыблемость границ, и чуть более рослого, поставленного на короткие железные ножки, Перуна — бога-громовержца. Оба, в отличие от древних идолов, имели самые настоящие, тщательно прописанные лица. Перун — угрюмое, недовольное, с большими губами и крупным носом. При взгляде на него возникало ощущение, что бог объелся несвежей рыбы и сейчас его пучит и тянет сорвать злость на случайном прохожем. Чур, напротив, косился на приходящих с еле уловимым ехидством. Увидев эту хитрую рожу, любой человек мгновенно понимал: незыблемость границ — понятие о-о-очень растяжимое.
— Прими благодарность от внуков своих, детей солнца и земли, дедушка, — поклонился центральному идолу Любовод. — Не оставь нас своей любовью, милостью и вниманием. Не побрезгуй скромным подношением нашим, из дальних стран привезенным…