Человек долго не отвечал.
— Был, — сказал он наконец. — И повернул назад.
— Что там? — жадно спросил рыцарь.
— Там длинный и прямой спуск,- сказал человек. — И синий туман.
Густой синий туман. Сколько людей ушло в него… И мои друзья — все.
Я долго ждал их, хотел пойти за ними — и не решился. Но жить в Долине я больше не смог…
— Пойдемте со мной, а? Правда, пойдемте. Мы догоним их, найдем ваших друзей, поможем им, если они нуждаются в помощи, разделим их радость, поддержим в горе: Пойдемте!
— Нет, рыцарь, — сказал человек, — я не пойду. Здесь мое место, у моего Круге Свете. Поймите, я просто не могу. Я выгорел изнутри, осталась одна оболочка. Все, что я могу — это помогать таким, как вы, тем, кто еще куда-то идет… Так что не смотрите на меня — идите. Поешьте вот и идите. Через час взойдет солнце, и Лес пропустит вас.
— Замечательное жаркое,- сказал рыцарь. — Вы настоящий мастер.
— Да: хоть в чем-то. И возьмите спички, огонь вам еще пригодится.
— Спасибо, — сказал рыцарь, седлая коня.
— Господи, — вдруг с мукой в голосе проговорил человек, — Ну как узнать, что там, за Перевалом, как узнать! Ведь нельзя же вот так, не зная…
— Там длинный и прямой спуск, — сказал рыцарь. — И синий туман, скрывающий всех, входящих в него.
— Вернитесь хоть вы, — сказал человек. — Пожалуйста, вернитесь.
— Я постараюсь, — сказал рыцарь.
— И синий туман, скрывающий всех, входящих в него.
— Вернитесь хоть вы, — сказал человек. — Пожалуйста, вернитесь.
— Я постараюсь, — сказал рыцарь. — Я очень постараюсь вернуться и все рассказать.
— Врете вы все, — с тоской сказал человек. — Не вернетесь вы. Эта дорога ведет только в одну сторону…
1986 г (Текст утерян; реставрация по черновикам август 1999г.)
Станция назначения (Нигде и никогда)
Наивным мотылькам, летящим на Вожделенный Свет; Измученным душам, Блуждающим во Тьме в поисках Истинного Пути: Вы все отыщите — Нигде и Никогда.
И да дарует вам тогда Бог новую Дорогу!
(Г. Фауст. Из поэтического предпослания к «Всеобщей истории Апокрифов»)
Черт сидел на подоконнике, покачивал копытцами и вертел в пальцах тросточку. Цилиндр он снял и поставил рядом с собой, и теперь время от времени машинально облокачивался о него, уморительно пугался, отдергивал руку и потом долго выправлял и разглаживал вмятину. В эти минуты он был такой настоящий, что Генрих не без смятения думал: а не явь ли это? В конце концов, я не так уж много выпил вчера… хотя много, конечно, но не до чертей же и не до голубых же слонов… Кстати, где это я?
На этот вопрос ответ пока не приходил. Комната плыла и покачивалась, и единственное окно ее подергивалось рябью, и черт, кстати, тоже подергивался рябью и плыл куда-то (кстати, может ли подергиваться рябью галлюцинация?), но даже через эту рябь и покачивание можно было разобрать, что когда-то, очень-очень давно, может быть, еще до Рождения Христова (кстати, кто это такой?) комнату эту оклеили желтыми обоями с мелкими голубенькими цветочками, не то ландышами, не то незабудками (фергиссмайннихт… кстати, кто-то недавно говорил мне: фергисс майн нихт, кто-то говорил… кто? А, причем здесь это!), но теперь цветочки выцвели или отцвели, обои кое-где топорщились, кое-где лопнули, местами проступили какие-то пятна и потеки, и вообще все выглядело до крайности непрезентабельно (от французского «презент», что значит «подарок»… кстати, о подарках: я ведь собирался кому-то что-то подарить… или это мне собирались? Кстати, что такое «подарок»?): и эти обои, и кривоногий стол с раскатившимися под ними бутылками, и скрипучая кровать с расхристанной постелью (кстати, откуда я знаю, что она скрипит?) и затоптанный и заплеванный ковер, на котором Генрих лежал, абсолютно голый, кстати, на что-то удобно опираясь затылком и совершенно не собираясь менять позы. Все нормально, все обычно, вот только этот черт, черт бы его побрал…
Пришел, понимаете, незвано-непрошено, так хоть бы сидел помалкивал, так нет — бубнит и бубнит…
Значит, ты все понял, сказал черт. Но запомни, — только один раз. Один-единственный.
«Понял», — сказал Генрих. Что понял? Что-то ведь понял, раз так сказал.
Ну вот и хорошо, сказал черт. А я пошел.
Он нахлобучил цилиндр и сунул тросточку под мышку.
«Подожди, — сказал Генрих. — Это что же получается? Выходит, ты меня облагодетельствовал?»
Фи, скривился черт, какие слова ты говоришь, просто неприлично. А ведь что ты о нас, чертях, знаешь? Наслушался, небось, бабьих россказней, будто мы только и знаем, что души ваши захомутываем — и в ад. Так, что ли?
«А разве нет?»
Черт поерзал, уселся поудобнее, закинул ногу на ногу.
В общем-то так, сказал он. — Но не совсем.
— Но не совсем. Очень даже не совсем, хотя, конечно, и свой интерес соблюдаем, так из одного альтруизма кто теперь работает? Это раньше бывало… Ну, ладно. Нам ведь, брат, эта война во где застряла, без дела сидим. Понимаешь, этот (черт ткнул тросточкой вверх) когда-то давно договорился с нашим главным, что, мол, которые на поле боя — все в рай, без разбора: грехи там и прочее. Вот он и гребет теперь души лопатой, стервец, он же все это нарочно устраивает, как вы не понимаете, ему же давно все равно, как вы тут, что вы, ему бы лишь души ваши получить, а каким путем — безразлично, вот он и выбрал легчайший. Ну а с тобой мы хоть чуть-чуть, да уедим его, маленькую такую подляночку ему кинем, как ты на это смотришь?
«А я куда попаду в таком случае?»