Он пожал плечами — фамильный жест! — и улыбнулся.
— Само получается. Надо только настроиться. Одиночество, знаешь, это такая сила…
— Пошли чай допьем, что ли, — сказал я.
— Пошли… Хороший у тебя чай. Индийский?
— Подымай выше, — сказал я. — Цейлонский.
— Здорово. А то грузинский мне уже…
— Случайно достал, — ответил я и осекся.
— Вот-вот. Я что и говорю. — Он поболтал ложкой в чашке. — Она ведь эту путевку четыре раза выигрывала — это если и вас считать. Один раз все нормально обошлось — долетели без приключений; второй раз, как и вы — опоздали; а в третьем мире он полетел, и самолет разбился, но я остался жив. Черт, запутался, как говорить: «он», «я»
— Так вот что ты ищешь, — понял я наконец.
Ну да, — сказал он. — Мир, в котором я погиб.
Он допил чай и поставил чашку на стол.
— Надо идти.
— Куда же ты, на ночь глядя. Подожди, Нина придет…
— Потому и хочу уйти. Не обижайся. Трудно мне ее видеть…
Он уже одевался, когда зазвонил телефон.
Я взял трубку. Это была Альбина.
— Колечка, дорогой, — защебетала она, — ты очень скучаешь?
— Не очень, — честно признался я.
— Ты ведь не возражаешь, если Ниночка останется ночевать? Такой день, я ее заставила шампанского выпить, теперь ей за руль никак, а автобусы плохо ходят, такой мороз…
— Пусть остается, — сказал я.
— Ты ведь не возражаешь, если Ниночка останется ночевать? Такой день, я ее заставила шампанского выпить, теперь ей за руль никак, а автобусы плохо ходят, такой мороз…
— Пусть остается, — сказал я. — Сама-то почему не позвонила?
— Стесняется чего-то, меня заставила. Ты что, такой ревнивый?
— Дай ей трубку.
В трубке зашуршало, потом виноватый-виноватый Нинин голос произнес:
— Алло…
— Привет. Утром домой не зайдешь?
— Зачем? Сразу на работу, тут близко.
— Ладно. Тогда ключи от машины оставь в лифтерной, я приеду, заберу. Ну, целую. Альку еще раз от меня поздравь…
Я положил трубку. Он стоял, прислонясь к стене.
— Так что все, — сказал я. — Переночуешь, а там посмотрим.
Когда мы завалились спать, я спросил:
— А как ты все-таки это… перемещаешься?
— Пещеру нашу помнишь? Ну еще бы! Забираюсь я в нее… Я почему, собственно, ее выбрал? Она ведь никаким случайностям вроде бы не подвержена, значит, должна существовать во всех мирах… Так вот, забираюсь в нее, закрываю глаза и настраиваюсь. Словами этого не объяснить, Тут, наверное, просто прочувствовать надо все, что я прочувствовал, — а этого, брат, и врагу не пожелаю. Ну вот, а потом выхожу из пещеры и иду сюда, адрес почти везде один и тот же. Если здесь прокол, тогда в адресное бюро.
Вот и все. Давай спать.
— Подожди, еще спрошу. Сильно различаются миры?
— Всяко. А уж погода всюду разная. Сам видишь, как я влип здесь…
Понимаешь, это я поначалу любопытствовал, нос везде совал, особенно, когда что-нибудь необычное. Потом отучился. Отучили. Так что теперь быстро выясняю главное — и дальше…
— Надоело тебе, наверное, всем одно и тоже рассказывать?
— Да пока еще нет, бог миловал. Правда, давай-ка спать. Сморило меня что-то…
Утром я съездил к Альбине, забрал машину и вернулся. Он еще спал.
Потом мы выпили кофе, и я заставил его одеться как следует. Пещера была недалеко, километров пять от города, но как он добирался вчера… Я представил — и поежился.
Всю дорогу мы почему-то молчали. То ли сказать было нечего, то ли наоборот… Подъехать мне удалось почти к самой пещере. Отсюда был отчетливо виден вход — черное продолговатое пятнышко на белом фоне. Отсюда к дороге по снежной целине тянулась цепочка оплывших следов. Здесь он шел вчера.
— Ну, будь, — сказал он.
— Счастливо, — сказал я. — Счастливо тебе.
Он помолчал немного, потом свирепо взглянул на меня.
— Ты! — рявкнул он. — Хоть теперь-то ты понимаешь, что ты имеешь?
— Понимаю — Ни черта ты не понимаешь! Все вы ни черта не понимаете! — он в сердцах хлопнул дверцей и быстро пошел, почти побежал к пещере, разбрасывая ногами снег, и только раз оглянулся и коротко махнул рукой; но все это время, пока он шел, я внушал себе, что это я, я иду по снежной целине, я и никто другой, что все, что произошло, произошло со мной, вот с этим Колькой Орловым, которого я знаю сто лет, знаю со всей его подноготной — но, оказывается, не знаю совсем; что это в меня стреляли где-то там, в странном мире, это у меня след от пули под левой ключицей; а может — не только стреляли; а может быть, еще будут стрелять, и более метко, и я знаю это и все равно иду туда, иду навстречу… чему?… Умом я это вроде бы понимал, а до души все равно не доходило, потому что он шел, упорно шел к своему счастье, а я — вот он я.
Потом я зачем-то бежал к пещере… Глупо. Что я мог сказать ему или сделать для него? Но в тот момент думал, что мог.
В пещере его уже не было…
Он не обещал вернуться — да и зачем ему возвращаться? Но я почему-то жду его. Их. Столько времени прошло, а я все жду.
1983
Из жизни серого волка
— Ну перестань же, — сказал Волк, — А еще царевич. Сопли утер хоть бы…
Сгущались сумерки. Царевич рыдал.
— Там же написано было: — Коня потеряешь, — увещевал Волк. — Написано ведь?
Написано. Так чего же ты?
Царевич прорыдал длинную, полную боли и укора фразу, из которой Волк разобрал только три слова: «темно», «дорога» и «задница». Волк почесал в затылке: служебный долг подсказывал ему одно, милосердие нашептывало другое. Каждый раз Волк зарекался слушать этот шепот и каждый раз не выдерживал.