Потому-то мы так и вцепились друг в друга. Но, с другой стороны, почему, скажем, мне не пришло в голову искать компанию? Или, если женщины более чутки, то — Элле? А ведь ту бесконечную фразу на неизвестном языке тоже первой стала слышать именно Наташа, мы еще ничего не слышали, а она уже различала отдельные слова и пыталась записывать…
Элла осторожно легла, потерла виски, чуть-чуть покачала головой, сморщилась:
— Ужасно…
— Дать тебе чего-нибудь? — спросил я.
— Стрихнину, — сказала Элла.
— Слишком мучительно, — сказал я. — Лучше вина.
— Потом только хуже будет, — сказала Элла. Это правда — опьянение вначале несколько сдерживало страх, но потом плотину прорывало…
— Немного, — сказал я. — К ночи все выветрится.
Я сходил на кухню, налил полстакана «Эрети» и дал Элле. Она выпила, как микстуру, и откинулась на подушку.
— Попробую уснуть, — сказала она.
— Валяй, — сказал я. — Мы не будем шуметь.
— Мне все равно, — сказала Элла. — Раз в нашей комнате устроили танцы, а я все проспала и ничего не слышала. Знаешь, Вадь, предчувствие у меня сегодня какое-то премерзкое…
Время, как всегда вечерами, текло медленно. Наташа с Серегой сели играть в шахматы, Серега проигрывал и злился; Юрий Максимович читал, временами он откладывал книгу и устремлялся взором куда-то далеко.
— Что читаете? — спросил я его. Он показал обложку: это был «Властелин спичек» Леона Эндрью.
— Страшненькая вещь, — сказал я.
— Страшненькая, — согласился он. — Но не до конца. Обратите внимание — Ланкастер манипулирует своими подданными умело и даже изящно, но однообразно: опираясь только на их низменные инстинкты…
— Но ведь иначе, наверное, и нельзя.
— Что читаете? — спросил я его. Он показал обложку: это был «Властелин спичек» Леона Эндрью.
— Страшненькая вещь, — сказал я.
— Страшненькая, — согласился он. — Но не до конца. Обратите внимание — Ланкастер манипулирует своими подданными умело и даже изящно, но однообразно: опираясь только на их низменные инстинкты…
— Но ведь иначе, наверное, и нельзя.
— Можно. Можно, можно… Дружба, любовь, патриотизм, верность, честь… материнство… Все может стать той веревочкой, за которую будут дергать.
— Да, — сказал я. — Это страшнее. Даже думать не хочется.
— Мне тоже не хочется, — сказал Юрий Максимович. — Но думается… Знаете, Вадим, — сказал он после паузы, — я ведь начал читать по-настоящему лет пять назад — после больницы. Раньше и времени не было, и отношение было соответствующее: мол, литература — она литература и есть, в жизни все по-другому, по книге жить не научишься, в книгах все как в книгах, а в жизни — как в жизни. И вообще, работать надо, а читать — это как получится.
А что, нас так и воспитывали. Даже в школе, хотя там, может быть, ставили совсем иные цели. Это только сейчас я понял, что между упрощением с дидактической целью и вульгаризацией никакого различия нет. Учебники всегда
— дрянь, учиться надо по первоисточнику. — Это точно, — согласился я.
Мы еще поговорили о литературе.
— Это же кошмар, как преподают, — горячился Юрий Максимович. — Я, например, считаю себя просто ограбленным. Кто-то решает не только, какие книги можно читать, а какие нельзя, но и как понимать прочитанное — а это, если хотите, преступление. Я уже говорил, что только последние пять лет читаю всерьез — и чувствую, что проживаю еще одну жизнь. Выходит, если бы не инфаркт — у меня было бы одной жизнью меньше. Вы-то хоть освободились от давления школьной программы?
— У меня была тройка, — сказал я. — Я вечно спорил с учителями.
— Молодец, — сказал Юрий Максимович.
— Оппортунисты, — сказал Серега, поднимаясь. — И оппозиционеры. Все бы вам спорить. Берите пример с простого народа. Вот я проиграл сейчас полведра чищеной картошки и иду платить проигрыш. Кто-нибудь составит мне компанию?
— Я и составлю, — сказала Наташа, — кто еще?
— Ну уж нет, — сказал я. — Не будем превращать фей в кухарок. Идем, Серега.
А вы бы задали ей перцу, Юрий Максимович? Восстановите попранную мужскую честь!
— С удовольствием, — сказал Юрий Максимович. — Защищайтесь, мадам!
На кухне мы сели друг напротив друга, поставили ведро посередине и стали чистить картошку.
— Что-то невмоготу мне сегодня, — тихо сказал Серега. — Давит, как перед грозой. Как там по прогнозу?
— По прогнозу — не будет. Может, окно открыть?
— Не надо, комары налетят. Вывелась, говорят, какая-то новая раса комаров, которые в полете не жужжат и не помирают от дихлофоса. Живут в подвалах.
— Это что, — сказал я. — Вывелась новая раса людей, которые просты в обращении, как дураки, и почти так же полезны, как умные. Живут где попало…
— Н-да… — сказал Серега и задумался. Даже картошку перестал чистить — так и застыл с недочищенной в руке.
Потом мы поставили кастрюлю с картошкой на плиту и пошли в комнату.
Даже картошку перестал чистить — так и застыл с недочищенной в руке.
Потом мы поставили кастрюлю с картошкой на плиту и пошли в комнату. Юрий Максимович спал в кресле, Наташа вязала.
— Ну, как? — ревниво спросил Серега.
— Три-ноль, — сказала Наташа. — Мужская честь спасена.
— Куда мы без стариков? — пробормотал Серега. Я посмотрел на Наташу. Чем-то ее вид мне не понравился. Днем она всегда чуть-чуть — ну, самую малость — переподтянута, всегда на самоконтроле, и только когда садится вязать, позволяет себе расслабиться. У нее удивительно уютный вид, когда она вяжет.