Поскольку саморегуляция в общественных отношениях была практически ликвидирована, аппарату придавались функции регулятора: он должен был статистически обрабатывать все общественные явления, устанавливать корреляции между ними и пытаться их оптимизировать то есть выполнять интеллектуальную работу. Совершенно очевидно, что реальное выполнение этой работы было ему не по силам.
Негибкость переупрощенной структуры управления обществом очевидна, и есть все основания полагать, что кризисные явления были и остаются ее неотъемлемым качеством. Поэтому особый интерес представляют сейчас факторы, благодаря которым эта «машина кризисов» сформировалась и продолжает функционировать уже более пятидесяти лет.
Фундамент этого, на наш взгляд, в том, что Пользователь присвоил себе монопольное право на владение абсолютной истиной, то есть превратил доставшийся ему в наследство «пакет идей» в нечто метафизическое, неизменное. Первоначальное совпадение некоторых параметров этого пакета с реальными процессами привело как к определенной эйфории, так и к требованию признания всех без исключения идей, входящих в пакет, заведомо истинными, а фактов реальной жизни, противоречащих этим идеям несуществующими. Сомнения — не в идеях даже, а в правомочности метафизации — объявлялись вражескими нападками. Другим, не менее важным фактором, обеспечившим и формирование, и стабильность структуры, было состояние общества, в массе своей неспособного к восприятию информации сколько-нибудь высокого уровня сложности. Поэтому информация, подаваемая на среду реализации, адаптировалась, упрощалась — часто до полного искажения. Если же подаваемая информация противоречила реальности и отторгалась средой реализации, то вступали в действие механизмы насильственного ее внедрения. Деформировалась подаваемая информация, деформировалась среда реализации, но принцип управления оставался соблюден.
Восстановление в тридцатых годах централизованной многоступенчатой иерархической системы управленческого аппарата породило серьезное противоречие между необходимостью копировать схему старого аппарата и сравнительно низким качеством «информационных ячеек» — недостаточным образовательным и культурным уровнем «нового чиновничества». Это привело к формированию системы «управленческого конвейера» — строжайшей специализации отдельных исполнителей на отдельных, крайне ограниченных операциях без какого-то либо понимания этого процесса. Естественно, что при этом степень централизации возросла, а гибкость аппарата снизилась, и на изменение внешних условий у него осталась одна реакция: экстенсивный рост. При этом пути прохождения информации удлиняются, а аберрированность ее нарастает.
Установление же монопольного права аппарата на владение информацией привело к тому, что сколько-нибудь полноценный контроль за деятельностью аппарата вскоре стал невозможен не только со стороны общества, но и со стороны Пользователя.
Таким образом, аппарат, создаваемый Пользователем для обслуживания своей автократии, приобрел все возможности для неограниченного саморазвития.
Были ли у него стимулы для такого саморазвития? Были.
При постоянном возрастании потока информации — примерно удвоение за десять лет — и при все более увеличивающемся расхождении между реальностью и тем метафизическим пакетом идей, который общество под руководством Пользователя призвано было осуществить, внутри самого аппарата лавинообразно нарастало количество той информации, которая противоречила установкам, заданным Пользователем, а потому подлежала преобразованию. Очевидно, что одно это было мощнейшим стимулом для саморазвития системы. Очевидно также, что с течением времени относительный объем аберрированной информации стал значительным, а затем и подавляющим.
Итак, мы видим, что с ростом потока информации и увеличением числа операций, производимых над нею, растет необходимость в новых и новых информационных ячейках; при этом время, потребное для производства одной элементарной операции, растет пропорционально количеству связей между ячейками. Аппарат заметно теряет оперативность, способность к анализу снижается, складывается впечатление, что он работает вхолостую.
Совершенно ложное впечатление.
Дело в том, что ни один чиновник любого ранга — от постового милиционера до министра, от нормировщика на фабрике игрушек до члена Политбюро,- и не подозревает даже, что, приступая к своим обязанностям, включается в исполнение мыслительного процесса гигантского нечеловеческого интеллекта, имя которому — Голем. Интеллекта, зародившегося в кабинетах и коридорах контор, комитетов и министерств, интеллекта мрачного, аморального, всепроникающего и почти всемогущего — и настолько чуждого человеку, что даже самые отчетливые его проявления мы обычно склонны трактовать как глупость или злую волю руководства, искать для них некие трансцендентные или приземленные объяснения. Признать же их именно как проявления деятельности иного разума, преследующего свои сугубо эгоистические цели, трудно чисто психологически: приходится отрешаться от представления о любом разуме как о кальке с разума человеческого. И тем не менее придется попробовать — уж слишком тяжелым было для нашего народа полувековое господство Голема.