— Это мышка. Белая.
— Для вызова Крысьего Щелкунца? Я вас понимаю, со Щелкунцом нужен тонкий подход…
— Геенна нараспашку! Какой еще Крысий Щелкунец? Просто мышка! С хвостиком!
— Вы потрясающе умеете скрывать правду. Восхищен столь мастерским притворством…
Я снова потянулся к мышке, желая наощупь узнать, кто скрывается под шелковистой шкуркой. И ошибся. Это действительно оказалась просто мышка. Белая. Мгновение или два я смотрел на издыхающего зверька: мышь корчилась на когте, слабо попискивая. К судорогам смерти, приятным во всех отношениях, примешивался легкий аромат безнаказанности и подлости, столь бессмысленной, что она превращалась в лакомство для гурмана.
— Мерзавец! Матильда, моя крошка! Хаш Трог'л ан-Грма йоо!..
Он был по-настоящему силен, этот лысый неврастеник. Мне-нынешнему пришлось изрядно попотеть, прежде чем я ушел, оставив за спиной развалины башни и обугленное тело безумца-некроманта. Труп мышки я унес с собой, намереваясь исследовать природу существа и обратить в какое-нибудь милое чудовище. Не может быть, чтобы опытный маг так разволновался из-за жалкой подвальной твари. Никак не может быть.
А если может — я правильно сделал, что стер его башню с лица земли.
В будущем Царстве Зла таким слюнтяям не место. Оскорбить в лучших чувствах своего Владыку…
* * *
— Добрый день, господин. Вас интересуют мои картины?
Я не ответил, поглощен созерцанием. Кажется, наконец повезло. Талант, бесспорный талант. Офорты, гравюры и масштабные полотна, выставленные в галерее, были способны вызвать восхищение у истинного ценителя (каковым, безусловно, является ваш покорный Владыка!) — и трусливый ужас у горстки никчемного сброда, кишащего вокруг.
Убог мир, где гений прозябает в безвестности!
Рука живописца творила чудеса.
Многообещающий прищур монстра-искусителя, восхитительная похоть в гримасе совращаемого; сладостные гвозди под ногтями, прописанные до мельчайших подробностей; языки пламени вырываются из окон детского приюта… В сравнении с моим любимцем Метатроном II-м, не хватало самой малости: непосредственного знания предмета. Дар должен опираться на опыт, иначе как по-настоящему проникнуть в душу зрителя, переделывая ее к худшему?
— Вам нравится?
Робкая надежда в голосе. Ну конечно, в окружении ничтожеств он вынужден испытывать лишения, заботиться о хлебе насущном, впадать в отчаяние от непонимания толпы. Но именно благодать мучений отточила талант до остроты вскрывающей горло бритвы.
— Хотите приобрести? Я возьму недорого…
— Недорого?! Опомнитесь, маэстро?! Ваш дар не имеет цены! Это я говорю вам, как знаток.
— Благодарю, господин. Мои картины редко покупают. Люди пугаются. Они хотят чего-нибудь более светлого…
— Ха! Светлого! Пошленький натюрморт с яблоками среди лилий! Слюнявый пейзажик с пастушками и овечками! Позор!
— Надо ли столь пренебрежительно отзываться о моих коллегах, господин? Среди них встречаются большие мастера. Просто мало кто видит так, как я…
— Разумеется! Вы истинный певец Зла!
— Певец Зла? Помилуйте!
— В данном случае вы, друг мой, обратились не по адресу. Не помилую.
— Тогда хотя бы поймите! Я — скромный художник, которого по ночам мучают кошмары! Выплескивая их на холст, я желаю избавиться от проклятых снов…
— Мучают?! Избавиться?!
— Конечно! А мои картины… Они выходят столь ужасными, что многие не выдерживают.
— Не клевещи, глупец! Они прекрасны!
— Спасибо на добром слове, господин…
Он печально потупился. Пряди сальных волос, свисая из-под шляпы, упали на восковое лицо. Крайне эстетичное, можно сказать, одухотворенное лицо — щеки запали, глаза горят… Похоже на обтянутый пергаментной кожей череп. Если бы он еще молчал!
— …мне кажется… я надеюсь, что люди, глядя на них, становятся чище. Пусть самую малость, но все же… Зло уходит из сердец, я собираю свинцовую мерзость мира на своих холстах — и вокруг становится хоть чуточку больше солнца. По крайней мере, я на это очень надеюсь… Купите хотя бы офорт, господин! Я не ел третий день…
— Ты мечтаешь о презренном металле? О пище телесной?! Разве тебе не говорили, что настоящий художник должен быть нищ и убог? Что гению положено страдать и умереть от чахотки под лестницей?! Чудак, я дам тебе большее, чем деньги и пища! Ты даже не представляешь, как тебе повезло!
— Вы очень добры, господин…
— Я? Добр?! Что за чушь?! Маэстро, я открою тебе глаза! Увидев Тьму наяву, а не в кошмарах, ощутив исконную прелесть Зла, ты наполнишь свое искусство новым…
— А-а-а! Изыди! Я узнал тебя!
— Да я, в общем-то, и не прятался…
— Ты демон из моих снов! Прочь! Я не хочу!..
— Хочешь. Просто стесняешься.
— Нет! Не надо!..
— Это кричит слабая плоть. Низвергая дух в пучины величия. Перестань дергаться, ты мне мешаешь…
— …!!!
Когда я уходил, он еще кричал. Потом перестал.
Расстроенный, я поджег галерею.
Потом перестал.
Расстроенный, я поджег галерею. Вместе со зрителями, которым предусмотрительно не дал убежать. Но и пожар не вернул мне покоя.
Ужасный век! Ужасные сердца!..
* * *
— Урна для пожертвований возле входа, — сказал святой, приветливо улыбаясь.
Днем раньше я видел, как, председательствуя трибуналом, он одобрил сожжение ведьмы, рыжей дурочки, сознавшейся после пыток. У ведьмы под мышкой было родимое пятно в форме дубового листа, что служило несомненным признаком связи со мной. Я девчонку видел впервые. Ведьмовской силы у рыжей было, как у вервольфа — милосердия. Подписав приговор и проследив за аутодафе, дабы жертва не сгорела слишком быстро, святой отправился в холерный барак и провел там весь остаток дня, ухаживая за больными.