От рванувшего навстречу воздуха остановилось дыхание. Мир раздвоился, миров стало два: в одном Эрик вошел в свою собственную комнату, в другом — он проваливался, кружась и задыхаясь, в непроглядную ночь, парашют не раскрылся, и вот-вот — сейчас, сию секунду — удар, которого уже не успеешь почувствовать, — смерть — воображение тут же подсунуло замедленные кадры: тело, как пластилин, расплющивается о камни, растекается и размазывается…
Этот второй — с падением — мир был проницаем и прозрачен, в первом можно было потрогать стену и убедиться, что она прочна и холодна; во втором мире трогать было нечего, но реагировать приходилось на оба, потому что оба — были… Постепенно, когда миллион ожиданий удара и конца прошли, чувство притупилось и что-то внутри подсказывало, что падение может быть бесконечным или по крайней мере очень долгим. Таким же долгим, как сама жизнь, — таким же коротким… тогда только стало возможным оторваться от двери, за которую, оказывается, продолжал держаться, и выйти на середину — зачем-то… Эрик стоял и озирался, будто хотел что-то вспомнить, хотел, но не мог. Ах да — Элли. Элли. Элли ушла. Я не слышал. Дверь не хлопнула, замок не щелкнул. Не закрыла дверь. Он сходил, проверил. Дверь была закрыта. Непонятно. Может быть, лил воду и не слышал. Сейчас она пойдет и вызовет полицию. Изнасилование. Я ее изнасиловал. Эрик повторил это несколько раз, пытаясь понять смысл слов. Слова были как из ваты. Меня арестуют. Будут судить. Посадят в тюрьму. Потом перевезут на рудники. Ну уж нет. Он взял дорожную сумку, бросил в нее какое-то белье, рубашку, теплый свитер, плащ из пленки, что-то еще. Оделся и обулся более основательно. Пересчитал деньги. Оказалось тридцать семь динаров с мелочью и восемьдесят марок. Марки надо бы обменять. Пока он сунул их за подкладку сумки.
Оказалось, что уже вечер. Странно — прошло так немного времени. Есть два десятка мест, где можно пожить спокойно, не привлекая ничьего внимания. Вот хотя бы… он попытался вспомнить — ничего не получалось.
Меня арестуют. Будут судить. Посадят в тюрьму. Потом перевезут на рудники. Ну уж нет. Он взял дорожную сумку, бросил в нее какое-то белье, рубашку, теплый свитер, плащ из пленки, что-то еще. Оделся и обулся более основательно. Пересчитал деньги. Оказалось тридцать семь динаров с мелочью и восемьдесят марок. Марки надо бы обменять. Пока он сунул их за подкладку сумки.
Оказалось, что уже вечер. Странно — прошло так немного времени. Есть два десятка мест, где можно пожить спокойно, не привлекая ничьего внимания. Вот хотя бы… он попытался вспомнить — ничего не получалось. Вдруг откуда-то снизу всплыло имя:
Меестерс. Точно, подумал Эрик. Именно Меестерс. Он же приглашал, так и говорил: если тебе, мол, некуда будет податься — приезжай, всегда буду рад… Поезд отходит, кажется, в час ночи. Решено — к Меестерсу.
Да, но деньги… Восьмой час, Святоша должен быть уже дома — спит перед ночной сменой.
Бодро — даже то падение в темноту стало призрачным, ненастоящим, маленьким в сравнении с остывающими от дневного жара громадами домов Нового центра — Эрик пересек проспект Сорокалетия Республики, нырнул в арку, где громоздились мусорные баки, пролез между раздвинутыми прутьями забора, огораживающего пустой, подлежащий сносу четырехэтажный особняк — одно из мест, где собирались прошлым летом «Малютки» и «Чугунные», одни на чердаке, другие в подвале, — и, сокращая путь, пошел вдоль заднего забора огромной автостоянки, битком набитой машинами со всей Европы. Года три назад, когда динар был еще в цене, на этом заборе гроздьями висели пацаны, скупая у туристов вещи и спиртное; нынче не было никого. Пипиевичи жили в старом, еще довоенной постройки квартальчике, в трехэтажном доме с двором-колодцем и галереями на втором и третьем этажах — с галерей и попадали в квартиры. Всегда двор этот был многолюден и шумен, сегодня же — непонятно — не было никого. Эрик поднялся на третий этаж, подошел к знакомой двери. Кто-то, не открывая окна, смотрел на него из квартиры второго этажа. Из двери Пипиевичей вышла какая-то незнакомая старуха и прошла мимо Эрика, не замечая его. Эрик посмотрел ей вслед, потом постучал. Дверь тут же открылась, будто стука ждали. Это была мать Пипиевича, тетя Ралица.
— Эрик, — сказала она, — а я думаю — кто это? А это Эрик.
— Здравствуйте, тетя Ралица, — сказал Эрик.
— Здравствуй, — сказала она. — Ты проходи.
Эрик вошел, она закрыла дверь и пошла впереди него, приглашая его в комнату. Эрику показалось, что в комнате много людей и все молчат, но он ошибся — никого не было.
— Садись, — сказала тетя Ралица и подвинула Эрику стул. Он сел, облокотясь о стол, покрытый белой нарядной скатертью. Тетя Ралица села напротив него и улыбнулась.
— Как живешь, Эрик? — спросила она. — Домой не поехал?
— Кому я там нужен? — сказал Эрик. — Они мне даже не пишут.
— Как плохо, когда родители не понимают детей, — сказала она и замолчала.
— Что-нибудь случилось? — спросил Эрик.
— Да, — сказала она и опять замолчала.
— Что-нибудь с Ангелом?
— Да. Его застрелил полицейский. Представляешь? — Она усмехнулась. — Говорят, он ударил полицейского и побежал, и полицейский выстрелил в него. Врут, наверное. Зачем Ангелу надо было убегать от полицейского?