— Спички, — сказал полковник. — У кого есть спички?
Спички были у Глеба. Полковник вырвал из блокнота несколько листков и поджег их.
Доктор с забинтованной головой как сидел, так и сидел, только в груди его было несколько черных дырочек — черных и почти сухих. Рядом лежала пожилая женщина в белом халате, на халате было очень много крови. Парень, тоже в белом халате, лежал вдоль стены, вместо лица у него было что-то вдавленное, страшное. Амадео лежал поодаль, свернувшись в калачик и зажав руки между бедер. Пленного не было.
— Эрик, будь здесь, — сказал полковник. — Глеб, со мной.
— Вы на Коперника? — спросил Эрик.
— Да, — и полковник кинулся вверх по лестнице.
Глеб побежал за ним.
Эрик выждал пять секунд — столько, сколько надо, чтобы завести мотор мотоцикла и уехать. Потом он достал из кармана парня в белом халате ключи от машины. Мотор санитарного «мерседеса» завелся сразу. Эрик почему-то был уверен, что на улицу Коперника убийцы не поедут — они поедут в лагерь «Гиперборей». По Северному шоссе. Выезд на шоссе — с Большого проспекта. Только бы переезд не был закрыт…
Переезд закрыт не был. Эрик не знал, за какой именно машиной он гонится, но был уверен, что узнает ее, как только увидит. Проскочивший перед самым бампером — он снизил скорость перед выездом на шоссе — голубой «вольво» был для Эрика как удар по лицу. Та самая машина. Тяжелый «мерседес» шел ровно и мощно. Эрик разгонял его по третьей полосе, надеясь, что те, в «вольво», не заподозрят такую экзотическую погоню — на «скорой помощи». На спидометре было сто восемьдесят, когда расстояние стало заметно сокращаться. Наконец он поравнялся с «вольво». За рулем сидел Педро по кличке Нос. Кто сидел рядом с ним, Эрик не видел, но на заднем сиденье, откинувшись на спинку, сидел Пол Греич, тот самый мотоциклист, который был в подвале и который ушел из подвала — которого увели… освободили… дурацкое слово в нашем случае, Пол… Впереди был мост, и уже начиналась насыпь въезда на мост, и висел знак ограничения скорости. Эрик, не тормозя, повернул влево и тут же вправо, мгновения растянулись, — дождался, когда начали сминаться крылья и дверцы, встретился взглядом с Полом и насладился его ужасом, Педро что-то орал, — а потом выкрутил руль влево и остался на полотне дороги, а голубой «вольво», зависнув в воздухе и все больше подставляя свету черное узловатое брюхо, лег на крышу и понесся вперед и вниз на острие пыльной тучи, — Эрик тормозил, но даже в диком визге своих тормозов слышал тот скрежет гибнущего железа, — потом закувыркался через бок и загорелся, еще не завершив движения, огонь протянулся за ним, убегающим, и догнал, достал остановившегося, сдавшегося — черно-дымное пламя выросло и поглотило тот ком мятого и рваного железа, который еще десять секунд назад гордо летел по шоссе, унося в безопасность убийц — виновных и невинных.
Эрик развернулся и поехал в город. Все, подумал он. Пока — все.
Мимо, обогнав его, пронесся с ревом и грохотом длинный магистральный грузовик, и этот грохот разбудил что-то в Эрике, а может быть, лопнуло что-то из предохранявшего его — потому что он в одно мгновение забыл, как надо управлять машиной. Руки ослабли, и нога соскользнула с педали. Машина останавливалась и съезжала на обочину, и он не знал, что надо делать. Покалеченным боком она пробороздила по бетонному ограждению. Мотор заглох. Непослушными руками Эрик открыл дверцу и почти выпал наружу. Дорога была пуста. Неожиданно для себя он бросился бежать прочь от машины. Ему казалось, что она сейчас взорвется. Он бежал долго, дыхания уже не хватало. Надо было залечь, чтобы уберечься от взрыва. Он лег и закрыл голову руками, чтобы уберечься от взрыва. Уберечься от взрыва. Потом он сделал это еще раз, сам в себе: лег и закрыл голову руками, сжался, закусил губу, чтобы не закричать, — сейчас должно было произойти что-то, что разнесет мир на куски… Так он лежал в ожидании чего-то ужасного и не хотел слышать, как рядом остановилась машина — запах бензина, резины и нагретого металла, — и кто-то подбежал к нему — тому, внешнему, бесчувственному, как панцирь черепахи, — с ним что-то делали, тормошили, о чем-то спрашивали, потом, кажется, куда-то вели… Он только крепче зажимал уши и прятался внутрь себя, стараясь ничем не выдать своего присутствия. Он не знал, сколько времени пробыл так: с зажатыми ушами и закрытыми глазами. Кажется, много. Один раз он попытался приоткрыть глаз, но режущий свет многих ламп, преломленный на хромированных поверхностях и острых гранях, заставил его вновь зажмуриться — любая темнота была лучше этого адского света. Что-то делали с его панцирем, и панцирь как-то вел себя, — Эрик старался не думать о нем и не прикасаться к нему. Это было что-то большее, чем брезгливость, — что-то такое, чего нельзя преломить в себе, потому что если преломишь, то сломаешь себя. Что-то делали с его панцирем… Но я же не хотел! — голоса не было. Я не виноват ни в чем! — крик не шел через горло, охрипшее от другого крика. Что-то делали с его панцирем… И все-таки однажды он смог открыть глаза.