Бесполезно.
Сделав усилие, он передвинулся так, чтобы рукой достать до ее лица, похлопал по щекам. Она открыла глаза.
— Ты меня узнала, — сказал Эрик. — Откуда?
— Кав… таратан… — пробормотала девушка и снова закрыла глаза.
Кавтаратан — это далеко. Очень далеко. Значит, просто на кого-то похож. Эрик встал и тяжело побрел прочь отсюда. Вспомнил, что бросил где-то тут свою сумку, и вернулся. Все еще лежали неподвижно, только парень в свитере, скорчившись, ворочался и стонал.
Кав-та-ра-тан… Кав-та-ра-тан… Эрик пересек все пути, продрался сквозь живые изгороди и оказался на задах муниципального спортивного комплекса: стадион, зимние бассейны, корты, еще что-то; злые языки утверждали, что проектировалось все это не как спортивные сооружения — действительно, не слишком удобные, — а как готовый концлагерь на случай чрезвычайного положения. Сейчас, ночью, Эрик увидел, насколько обоснованной была эта крамольная мысль. Стадион, громадная супница с приоткрытой крышкой, стоял в центре асфальтовой площади размером, наверное, километр на километр; по периметру площади расположены были корты, обнесенные высокой проволочной сеткой, пройти между кортами можно было только в нескольких местах, и перекрыть эти проходы было легче легкого, решетчатые щиты стояли тут же, наготове. С наружной стороны каждого прохода стояла П-образная вышка с прожекторами и обширной площадкой наверху, там могло бы разместиться человек двадцать. Что-то похожее, но гораздо большего размера, возвышалось над турникетами главного входа. Некоторые прожектора горели, заливая резким неподвижным светом асфальтовое поле. Это было страшно. Эрик понял, что ни за что на свете не решится выйти под беспощадный взгляд прожекторов и пересечь асфальтовую пустыню. Он вернулся в темноту и осторожно, почти на ощупь, стал пробираться сквозь полудикие заросли, окружающие комплекс. Постой, сказал он вдруг себе. Куда это я иду? В той стороне, за стадионом, был дом, где жила Элли.
Эрик остановился. С ума, что ли, сошел? Прямо волку в пасть. Нет, сказал он себе, я только посмотрю. Дождусь утра и посмотрю на нее. И все. Он даже знал, откуда посмотрит — там, прямо напротив ее дома, крытая автостоянка, и забраться на ее плоскую крышу ничего не стоит… отдохнуть до утра… Он поднес часы к глазам: начало второго.
С наружной стороны каждого прохода стояла П-образная вышка с прожекторами и обширной площадкой наверху, там могло бы разместиться человек двадцать. Что-то похожее, но гораздо большего размера, возвышалось над турникетами главного входа. Некоторые прожектора горели, заливая резким неподвижным светом асфальтовое поле. Это было страшно. Эрик понял, что ни за что на свете не решится выйти под беспощадный взгляд прожекторов и пересечь асфальтовую пустыню. Он вернулся в темноту и осторожно, почти на ощупь, стал пробираться сквозь полудикие заросли, окружающие комплекс. Постой, сказал он вдруг себе. Куда это я иду? В той стороне, за стадионом, был дом, где жила Элли.
Эрик остановился. С ума, что ли, сошел? Прямо волку в пасть. Нет, сказал он себе, я только посмотрю. Дождусь утра и посмотрю на нее. И все. Он даже знал, откуда посмотрит — там, прямо напротив ее дома, крытая автостоянка, и забраться на ее плоскую крышу ничего не стоит… отдохнуть до утра… Он поднес часы к глазам: начало второго. Ничего себе. И устал фантастически… Где-то впереди чихнул, крутнулся и заглох мотоциклетный движок. Эрик остановился. Опять нахлынуло чувство повторности: ревущие моторы, стремительный полет над красной, с черными ямами, землей… Сердце застучало, как в нетерпении. Эрик медленно пошел на звук.
Это была поляна, проплешина в зарослях, и на ней стояло десятка два мотоциклов и сидело в кружок столько же парней и девчонок. Горело несколько подфарников, давая достаточно света, пятачок был маленький, тесный, и Эрик расслышал многое, хотя говорили тихо.
— …потому что знаю. Сам видел, как они…
— Ты же их не знаешь. Как ты можешь говорить, они или не они?
— …точно, что не наши.
— Да уж… Свалят-то на нас.
— Тем смешнее.
— Доказательств-то у них нет.
— А то ты не знаешь, как эти доказательства делают?..
— Зачем только?..
— …проще простого: берешь бутылку из-под шампанского, в пробку вставляешь золотник от камеры, в бутылку — керосин, и через золотник напускаешь газ — пока не перестанет растворяться…
— …смысл, смысл-то в чем?
— Можно попробовать…
— А по-моему, так безнадега все это, надо лечь на дно и отлежаться…
— Лежи, нужен ты…
— А Руммера что — тоже они? Я же говорю…
— …они до этого комбината давно добираются, в позапрошлом году еще бомбу на территории нашли — не взорвалась…
— Надо попробовать. Там недалеко от забора есть такая хитрая цистерна…
— А ты хоть знаешь, что в этой цистерне? Там, может, такое, что весь город… того… без глаз останется?
— Да, но надо же что-то делать…
— А если высоковольтную линию гробануть?
— Как ты ее гробанешь?
— Есть одна мыслишка. Дельтаплана ни у кого нет?
Эрик осторожно сдал назад. Любители, черт бы их побрал… Главное, что смысла в этом меньше, чем в старой подметке. Можно взрывать трубопроводы и цистерны, валить дымовые трубы, забрасывать высоковольтные линии медной проволокой с дельтапланов — бесполезно, бесполезно… Все бесполезно. Его охватывало отчаяние. Все — бесполезно, все на свете… не переломить, не сдержать хода, не отскочить в сторону — вырубят и сожгут леса, загадят море, сожгут воздух, — ничего не поделать, к этому идет, к этому шло всегда и теперь продолжает идти, только все быстрее и быстрее, и потом, когда мы будем выходить наружу в резиновых плащах и противогазах, чтобы отоварить талоны на дистиллированную воду… пахнущую железом и резиной… Сзади донесся негромкий, но приближающийся звук мотора, возник под ногами рыскающий свет фары: кто-то медленно ехал на мотоцикле по тропе.
Его охватывало отчаяние. Все — бесполезно, все на свете… не переломить, не сдержать хода, не отскочить в сторону — вырубят и сожгут леса, загадят море, сожгут воздух, — ничего не поделать, к этому идет, к этому шло всегда и теперь продолжает идти, только все быстрее и быстрее, и потом, когда мы будем выходить наружу в резиновых плащах и противогазах, чтобы отоварить талоны на дистиллированную воду… пахнущую железом и резиной… Сзади донесся негромкий, но приближающийся звук мотора, возник под ногами рыскающий свет фары: кто-то медленно ехал на мотоцикле по тропе. Эрик отступил в сторону, прижался к стволу дерева, слился с ним. Мотоциклист был один. Он ехал чуть быстрее пешехода. Эрик пропустил его мимо себя — почему-то вдруг накатил страх, что-то померещилось, когда увидел на фоне освещенной листвы черный силуэт с круглой, непомерно большой головой, — и в следующий миг Эрик прыгнул по-рысьи на спину мотоциклисту и вырвал его из седла, мотоцикл упал рядом, коротко взревел и заглох, человек лежал неподвижно, и Эрик трясущимися пальцами стал дергать застежку шлема, сорвал шлем — и вдруг, подхваченный непонятно чем, вскочил, прижимая шлем к животу, и бросился в темноту — как в спасение, как в рай, добежал, опустился на колени, благоговейно, бережно расправил ремни, пригладил волосы, не торопясь надел шлем, застегнул ремень и улыбнулся навстречу чему-то такому долгожданному, к чему, оказывается, стремился все это время… но ничего не происходило — секунду, другую, третью… десятую… ну же! — ничего не происходило — это было невыносимо, невыносимо долго… что-то должно было произойти, что-то очень хорошее, но не происходило, и вдруг в глазах поплыли огненные пятна, а рот наполнился криком — ярости и муки, — и Эрик покатился по земле, воя от смертной тоски и обиды, а потом в голове засверкали белые вспышки, а потом почти ничего не было — несло куда-то, несло… Он пришел в себя в воде, в море — плыл куда-то, руки привычно работали, и уже начинали ныть плечи, ноги были босы — разулся, подумал он и вспомнил, как разувался: стоя в воде по колено, лихорадочно дергал мокрые запутанные шнурки, потом порвал их к чертовой матери… над морем, справа, стояла круглая луна, огромная, белая, и ее пересекало пополам узкое подсвеченное облачко. Эрик погрузился в воду и поплыл, потому что на суше ему не было места. Теперь он устал и замерз, хотя и не снял рубашку — плыть она не мешала, а тепло берегла. Он огляделся по сторонам. Не было ни луны, ни огней, ни черта. Была абсолютная чернота кругом. Он лег на спину и почувствовал, что голову держит на воде что-то, потрогал — шлем. Так и плыл в шлеме. Он лежал и смотрел в небо, а на небе не было звезд. Он висел посреди бесконечной черноты. Потом, много времени спустя, море начало раскачиваться. Лежать стало невозможно. Эрик опять поплыл. Чувствовался ветер. Волны перехлестывали через голову, несколько раз Эрик по-настоящему захлебывался. Потом он приспособился плыть на боку, так, чтобы волны приходили со спины. Укачивало. Мутило от качки и от проглоченной соленой воды. Чувство пространства пропало окончательно. Руки и ноги перестали чувствовать и чувствоваться, если он касался рукой туловища, то это было как прикосновение постороннего предмета. Когда его больно ударило волной обо что-то большое и твердое, он никак не мог потрогать то, обо что его било. Наконец это ему удалось. Обросшая водорослями и мидиями шершавая стена, уступ шириной в ладонь, арматура — слава богу, не торчит, загнутая… он поймал прут рукой, держась за него, встал на выступ, скользко, но стоять можно, можно стоять, выпрямился — немыслимая боль между лопатками, как ножом полоснули! — постоял, переводя дыхание, пошарил свободной рукой — и нашарил верхний край стены. Попробовать?… Если бы не так устал, то и не раздумывал бы… Пальцы, кажется, держались крепко.
Попробовать?… Если бы не так устал, то и не раздумывал бы… Пальцы, кажется, держались крепко. Эрик наступил одной ногой на арматурину, за которую держался, второй рукой ухватился за верхний край стены, подтянулся — внутри все зазвенело — и лег грудью на шершавое неровное ребро, пошарил руками перед собой, за что бы ухватиться, ухватиться было не за что, тогда, обдирая локти, дернулся несколько раз — и повис, теперь край стены был под животом. Перевел дыхание, отдохнул, попробовал закинуть ногу — резануло в паху, нога не поднималась. Снова пришлось ползти на локтях, потом, ворочаясь с боку на бок, подтягивать ноги… на суше телу приходилось куда тяжелее, чем в воде… Ветер был холодный, пронизывающий, Эрик свернулся в калачик спиной к нему — и провалился куда-то. Во сне он страшно мерз, поэтому ему снился то снег, то лед — будто он вморожен в лед и не может шевелиться. Проснулся он от яркого света, бьющего в глаза. Солнце взошло над морем. Эрик с огромным трудом оторвал голову от бетона — каждое движение давалось через боль — и огляделся. Бетонный островок, десять на десять, рядом — что-то вроде геодезического знака из толстых ржавых труб выступает из воды, и берег — далеко, боже мой, как далеко берег и город на нем — и лодка, нет, катер — идет сюда… Снова он очнулся в катере — лежал на чем-то мягком, укрытый одеялами, рядом сидел человек, человек что-то спросил, Эрик услышал слова, но не понял их смысла. Потом — на берегу, его несли, и ветви деревьев проплывали над ним. Потом — на кровати, тепло, сухо, не качает, ничего не болит, кто-то в белом сидит рядом.
— Как вас зовут?