— Не знаю, — сказал он. — Ничего. Все хорошо.
— Ты такой бледный, — сказала она.
— Да, — сказал он. — Как конь.
— Почему конь?
— Конь бледный.
— Не говори глупостей, зачем?
— А я что, часто говорю глупости?
— Нет, просто…
— Что просто?
— Все хорошо.
— Не знаю.
Она села рядом с ним, положила руки ему на плечи, погладила пальцами шею, затылок. Лицо ее приблизилось к его лицу, стало большим и плоским.
Веки опустились, прикрывая радужки — зеленовато-коричневого цвета с темными точками — и зрачки, темные и глубокие; длинные ресницы подрагивали, губы слегка приоткрылись; за окном, видимая в щелях жалюзи, стая голубей описывала круги над крышей дома напротив; сдутая легким сквознячком со стола, на пол скользнула газета и легла заголовком кверху: «Выживание любой ценой?»
— Ты не знаешь, куда я дел конверт? — вспомнил вдруг Эрик.
Сторожевая струна, ослабшая было, вновь натянулась и загудела высоко и сильно.
— Боже мой, — слабым голосом сказала она. — Какой конверт, о чем ты, какой может быть конверт…
— Никак не могу вспомнить, куда я дел конверт, — сказал он.
— Зачем тебе конверт, когда у тебя есть я?
— Ты ничего не понимаешь, — раздраженно сказал Эрик. — Это очень важно.
— Это тебя и испугало? — спросила она. — Только это?
— Меня ничего не пугало, — сказал Эрик. — Ты что, видела его?
— Ну конечно.
— А где он сейчас? — спросил он нетерпеливо.
— Не знаю, — сказала она растерянно. — Ты же его держал в руках…
— Я не могу его найти, — сказал он.
— Успокойся, — сказала она. — Куда он может деться?
— Поищи, — сказал он. — Это страшно важно.
Элли вздохнула и встала на ноги.
— Какой же ты, право… — начала она и сделала шаг к столу. — Ничего бы с тобой… Струна вдруг загудела сильнее.
— Стой! — испуганно сказал Эрик.
Она вздрогнула и оглянулась на него:
— Что?
— Иди сюда, — сказал Эрик. — Ничего не было. Иди сюда.
— Господи, — сказала она. — Ты просто сумасшедший сегодня.
Эрик обнаружил вдруг, что стоит на ногах.
— Ну что ты, — сказала Элли, и в голосе ее был страх. — Как маленький… как не знаю кто…
— Ты его взяла, — понял вдруг Эрик. — Ты его прячешь. Зачем ты со мной… так?
— Я? — изумилась она совершенно неподдельно.
— Как ты изображаешь удивление, — сказал Эрик. — Не всякая актриса сможет. Я тебе так доверял…
— Эрик, — сказала она. — С тобой что-то случилось. Что-то не так. Мне страшно с тобой.
— А мне с тобой противно! — выкрикнул Эрик. — Воровка! Ты украла его!
Он бросился на нее и рванул полотенце. Элли судорожно вцепилась в его руки, и боль от глубоко проникших в тело ногтей на секунду отрезвила его. Он увидел ее лицо, искаженное болью и обидой, и сам он, наверное, тоже переменился в лице, потому что Элли отпустила его руки и зажала в ужасе рот, и спасительная боль исчезла, и мрак, наполнявший его, вдруг выплеснулся наружу; он увидел свои пальцы, сомкнувшиеся на горле Элли, — и крик ее вдруг прервался, а на лице сквозь ужас проступило что-то твердое, упрямое, жесткое — когда он повалил ее на спину и овладел ею — и растеклось, расплылось — когда он наконец отпустил ее, и она лежала без движения, только хрипло дышала, и черные пятна от пальцев проступали на ее горле, — а потом вдруг мрак исчез, втянулся внутрь, и Эрик остался сидеть на полу рядом с изломанной, бессильно плачущей девочкой… в комнате висел, замерев на одной ноте, далекий гул, давил на уши и глаза, и Эрик попытался встать, но пол уходил из-под ног, как плывущая льдина, он упал и ударился плечом об угол стола, электрической резкости боль пробила что-то внутри, лопнул какой-то пузырь, нарыв — и стало страшно.
Боже мой, подумал Эрик, что со мной? Что я наделал? Что я натворил?..
— Элли, — сказал он — попытался сказать, слова вязли в горле и не выходили наружу, он прокашлялся и повторил: — Эл-ли… Она открыла глаза — он не видел ничего, кроме ее глаз, — и посмотрела на него. Левая рука ее поднялась и легла на горло.
— Элли, — еще раз сказал он.
Она закрыла глаза. Будто ушла.
Цепляясь за стену, он встал и прошел в душевую. Там он сунул голову под кран и пустил холодную воду. Сильная струя била в темя, разлеталась брызгами по спине. Показалось вдруг, что он стоит так целую вечность. Ломило уши. Потом он почувствовал, что между теменем и глазами, где-то посередине, сооружена темная и прочная преграда, не пропускающая сквозь себя понимание и страх; тогда он повернул голову так, чтобы вода хлестала в лицо, но легче от этого не стало.
Он автоматически взял полотенце, чтобы вытереть лицо, — и вдруг, зажмурившись, будто в ожидании чего-то стыдного и желанного, обмотал полотенце вокруг головы, закрыв лоб и глаза, и стал тянуть за концы, сдавливая голову и замирая в предвкушении того, что должно было сейчас произойти… произойти… ничего не происходило, руки разжались, полотенце съехало на шею, и он с отвращением бросил его в угол и заметил, что пальцы дрожат и ногти побелели.
Страшно не хотелось выходить из душевой. Стоило открыть дверь… Он стоял и держался за ручку двери и все никак не мог заставить себя ее открыть. Это было то же самое, что прыгать с парашютом, — страх, пересиливающий волю. Потом он все-таки прыгнул.