В жизни Демаш замкнутый, не очень-то разговорчивый. Мозель более открытый, общительный, добрый и отзывчивый. Он любил, когда их хвалили (а кто этого не любит?), и слишком близко принимал к сердцу любую критику. Если в рецензии на программу их вдруг в чем-то упрекали — что бывало очень редко, он бушевал за кулисами.
Подходил к каждому встречному с газетой и, тыча пальцем в статью, возмущался:
— Вы читали, что этот мерзавец про нас написал?!
И, не дожидаясь ответа, продолжал:
— Вы с ним согласны?
«Клоун — король манежа. Умрет клоунада — кончится цирк» — любимое выражение Мозеля.
Демаш и Мозель блистательно делали старое антре «Отравленный торт».
Демаш давал Мозелю коробку с тортом и просил отнести его на именины какой-то знакомой Марии Ивановне. Дорогу он объяснял так:
— Ты пойдешь сначала направо, потом повернешь налево, затем опять прямо и оттуда спустишься вниз в метро. Выйдешь из метро и увидишь ее дом. Зайдешь к Марии Ивановне, отдашь торт, поздравишь ее с именинами и вернешься в цирк.
Объяснив все это, Демаш уходил с манежа, а Мозель открывал коробку с тортом и хитро говорил:
— Ага, сначала направо, — при этих словах он брал кусок настоящего торта с правой стороны и мгновенно съедал, его, — потом — налево, — брал кусок торта с левой стороны, — теперь вниз, — он засовывал в рот последний кусок. — И спускаюсь в метро.
При этих словах он похлопывал себя по животу.
Публика отчаянно хохотала. Но только Мозель успевал проглотить последний кусок торта и спрятать под ковер пустую коробку, как на манеже появлялся Демаш.
— Ну как, отдал торт? — спрашивал он строго.
— Отдал, — отвечал радостно Мозель, — прямо в руки. — И похлопывал при этом себя по животу.
— Ну и прекрасно! Давно я хотел отравить эту Марию Ивановну, — спокойно говорил Демаш. — В торт я положил яд! Значит, будет все в порядке.
Мозель падал, дрыгал ногами и истошно кричал:
— Ох, умираю, плохо мне. Полундра!.. — и затихал.
К нему подбегали униформисты. Они укладывали бездыханное тело клоуна в ящик из — под опилок; когда же ящик поднимали, публика видела, что он без дна, а посредине манежа с венком на шее и свечкой в руках сидел Мозель. Ящик — гроб медленно несли к выходу. За ними со свечкой в руках, как бы хороня самого себя, шел Мозель, а рядом с ним Демаш, и они оба плакали. Так они и покидали манеж под аплодисменты и смех зрителей.
С не меньшим успехом исполняли клоуны и традиционное антре «Вильгельм Телль», в котором Демаш пытался попасть из ружья в яблоко, лежащее на голове Мозеля. На детских утренниках они показывали старинную клоунаду «Кресло». Демаш изображал кресло, используя для этого специальный чехол, — кресло чихало, падало, кусало Мозеля за палец. Дети от восторга визжали.
Многие поколения артистов цирка прошли через классические клоунады, и каждое поколение их развивало, оттачивало, убирая все лишнее. Поэтому классические клоунады действительно законченные цирковые произведения.
Я старался как можно чаще бывать в гримерной у Демаша и Мозеля. Смотрел, как они гримируются, расспрашивал о трюковом реквизите, о том, как сделать приспособление для слез, которые фонтаном бьют из глаз.
Я ходил за этими клоунами буквально по пятам, стараясь ничего не пропустить. Каждый день все, что они говорили мне, все, что я видел, записывал.
Демаш и Мозель в работе выкладывались до конца. Манеж они покидали обессиленные, тяжело дыша. Как-то в беседе со мной Мозель сказал доверительно:
— Ты учти, Белому работать труднее, чем Рыжему, ведь он ведет антре. Я работал Белым и все это испытал на себе.
Представив себе маленького Мозеля в роли Белого, я фыркнул.
— Ты не фыркай, — прикрикнул он, — я тогда знаешь какой стройный был и очень даже на лицо ничего.
Мозель полез в сундук и вытащил толстый старинный плюшевый альбом с фотографиями времен его молодости. Я не стал спорить и подумал: действительно, от Белого многое зависит, но прекрасный Белый с бездарным Рыжим не будет иметь успеха. А вот хороший Рыжий даже при среднем Белом потянет антре, как в паре Демаша и Мозеля.
Старые клоуны довольно часто говорили, что для них, клоунов — буфф, наступают тяжелые времена.
— Вот, — жаловались они, — «Клептоманию» запретили делать.
А «Клептомания» — их коронная клоунада.
Белый жалуется Рыжему:
— Моя жена страдает клептоманией. Она берет чужие вещи, и мне приходится наутро все возвращать владельцам. Да вот она сама идет! — восклицал Белый.
Под зловещую музыку на манеж выходила жена Белого. (Эту роль играла жена Мозеля.) Она шла как сомнамбула, с вытянутыми руками, подходила к дрожащему от страха Рыжему, снимала с него шляпу и уносила ее за кулисы. Рыжий волновался, Белый успокаивал его:
— Не беспокойся, утром я тебе шляпу верну…
Через минуту женщина появлялась. Подходила к Рыжему и, забрав у него из кармана бумажник, уходила.
— Не волнуйся, не волнуйся, — успокаивал Белый, — утром я тебе все верну.
В процессе клоунады женщина выходила на манеж еще несколько раз и на глазах у публики забирала у Рыжего часы, пиджак, галстук… В последний приход она брала под руку самого Рыжего и вела его к выходу.
— Куда вы, куда? — кричал Белый.