Наблюдая непрерывный каскад летающих предметов, стоек, прыжков, балансирования, я чувствовал удивительную дружбу этих людей. Думаю, это понимала и публика. С какой нежностью и теплотой артисты смотрели друг на друга! Перед сложным трюком Александр, тяжело дыша (публике казалось, что он делал все легко, и она не замечала этого тяжелого дыхания), на секунду останавливался и, положив нежно руку на плечо сестры, с улыбкой смотрел в ее глаза, как бы говоря: «Ну, соберемся и… давай, милая, покажем, на что мы еще способны».
Александр выглядел на манеже слегка застенчивым, скромным. Виолетта — с точеной фигуркой, изящная — легко «выходила в стойку», заразительно улыбалась, и от нее точно излучалось счастье, радость. Вот она вместе с братом здесь, на манеже, выступает перед публикой; и это им доставляет удовольствие. Ведь это так приятно — жонглировать, балансировать и смотреть друг другу в глаза.
Публика принимала их хорошо. А я наблюдал за ними и невольно думал: здесь мало аплодисментов — нужна овация.
Я понимал, что за каждым трюком, каждой комбинацией скрываются многочасовые ежедневные репетиции. К этому времени, занимаясь в студии, я научился жонглировать тремя предметами и вспомнил, чего мне это стоило.
Виолетта делала на голове брата стойку и ногами жонглировала бочонком. А потом, стоя на голове брата на одной руке, быстро вращала ногами палку, а другой рукой — обруч. Александр же одновременно на ходу жонглировал четырьмя предметами. Красивое зрелище!
Потом я увидел, как в затемненном зрительном зале Александр в бешеном ритме жонглировал пятью горящими факелами. Виолетта в это время находилась на трехметровом перше (перш, длинный шест, брат держал на своих плечах) и жонглировала ногами двухметровым, горящим с обоих концов факелом, который забрасывал ей на ноги Александр.
В дни каникул, когда все артисты сокращали свои номера, Киссы показывали номер полностью. Они не могли позволить себе упростить работу. Это было не в их характере. Усложнить — пожалуйста, сделать проще — ни в коем случае.
Ассистировала артистам интересная пожилая женщина с длинными седыми волосами. Она стояла в глубине манежа и время от времени подавала им реквизит. От манеры держаться, от ее внешнего облика исходило благородство. Когда брат и сестра исполняли особо сложные трюки, она напряженно смотрела, и чувствовалось, что она мысленно как бы вместе с ними делает этот трюк, переживая за них и волнуясь. Никто из зрителей не знал, что эта женщина — мать Александра и Виолетты. Раньше она работала наездницей. К детям относилась с нежностью, заботой, и, когда видела их работу на манеже, для нее был праздник. А после представления эта красивая, суровая с виду женщина становилась обыкновенной доброй бабушкой и с удовольствием возилась с детьми Александра.
Хорошая, добрая цирковая семья.
— Ты понимаешь, — говорил мне Шурик, — артистами нас с Виолой сделал отец. Он приучил нас трудиться. Если у нас что-то не получалось, он рассказывал мне о Растелли, и я успокаивался. Отец ведь видел его репетиции.
Помню, как Арнольд Григорьевич Арнольд говорил:
— Шурик и Виола — мои любимцы. Талант! Вы посмотрите, как работают Киссы — ни одного завала. Никогда!
Завалы, конечно, случались, но редко.
— Арнольду просто везло, когда он смотрел нас, — говорил Шурик, — я действительно работал на каком-то подъеме, когда видел его.
Каждый завал становился для Кисса трагедией. Если вдруг у него падала тарелка (трудно жонглировать шариками, еще труднее палочками и булавами, сложно обручами, но тарелки — самое сложное), Александр поднимал ее, выдерживал паузу, повторял трюк — и он у него получался. Отработав номер, поклонившись публике, Александр уходил за занавес, меняясь на глазах. Он становился злым. Со сжатыми губами, побледневший, нервный, шел он в свою гардеробную, а через минуту оттуда доносились грохот и стук. Это взбешенный артист швырял, как бы наказывая, непослушный реквизит. Он раскидывал костюмы, стучал кулаком и кричал, чуть ли не плача. Злился на все, но прежде всего на себя. Виолетта старалась, как могла, успокаивать брата.
Как-то я спросил у Кисса: ну стоит ли так расстраиваться — подумаешь, один завал на сто представлений! Некоторые жонглеры специально роняют предметы, чтобы подчеркнуть сложность трюка, и, когда повторяют его чисто, получают еще больше аплодисментов. Шурик посмотрел на меня своими серыми усталыми глазами и сказал:
— Я обязан работать без завалов. Обязан! Пусть считают меня блаженным. Пусть! Виноват я сам. Надо больше репетировать. Или не пускать в работу трюк. Энрико работал без завалов. И я должен!
На следующий день Александр репетировал в два раза больше.
Трюки Кисс придумывал сам. Часто он ходил по цирку с отсутствующим взглядом. Это означало, что он что-то придумывает. Но бывало и такое. Как-то на репетиции к нему подошел Николай Акимович Никитин. Посмотрел, как он репетирует, поманил пальцем к себе и сказал:
— Вот когда я в Италии жил, то видел у Растелли такой трюк: он отбивал два мяча головой и одновременно жонглировал четырьмя палочками. Впечатляло. Никто этого трюка после него не делал.