35
Вот так я, бывший советник герцога Раттельберского и корринвальдский дворянин, оказался в тюрьме за мелкое воровство. Поначалу срок показался мне не слишком большим, но вскоре я убедился в своей неправоте. Условия содержания в средневековой тюрьме ужасны даже и без пыток; точнее говоря, они сами являются пыткой. Во?первых, голод. Два раза в день мне давали хлеб и воду, иногда немного бобов — достаточно, чтобы не умереть от истощения, однако о том, что такое сытость, я просто забыл. К тому же жуткая антисанитария. Средневековье и гигиена — вообще несовместимые понятия, здесь даже самые знатные особы моются только несколько раз в год, по большим религиозным праздникам. Король может беседовать с подданными, сидя отнюдь не на троне, а на стульчаке; более того, герцог рассказывал мне, что во время многочасовых дворцовых церемоний придворные без особого смущения справляют нужду за ближайшей портьерой, так что периодически двор вынужден переезжать из одного дворца в другой, дабы их можно было отмыть. И хотя за время своего пребывания в этой эпохе я изрядно растерял цивилизованные привычки, притерпевшись к паразитам, кусающим здесь и королей, и рыцарей, и благородных дам, и церковных иерархов — словом, всех; хотя притерпелся я также и к запахам, исходящим от человеческих тел, наполняющим любое жилое помещение — однако тюрьма нанесла новый удар по остаткам моей брезгливости. За все время заключения у меня не было возможности не то что вымыться, но даже просто умыться. В камеру часто наведывались мыши и крысы, и со временем я перестал вздрагивать, когда что?нибудь подобное пробегало по моей ноге. Вообще цивилизованный лоск утрачивается очень быстро, подтверждением чему служит нынешнее состояние человечества.
По мере того, как осень вступала в свои права и постепенно переходила в зиму, прибавилось и новое бедствие — холод. Не раз я проклинал крохотное окошко моей камеры, в котором, естественно, не было никакого стекла — только решетка; мне казалось, что лучше уж сидеть в полной темноте, чем выносить задувавший в окно холодный ветер, ронявший снежинки на грязный пол. Единственным способом согреться были физические упражнения; впервые за всю свою жизнь я к ним пристрастился. Однако тюремная диета не располагает к большим физическим нагрузкам, поэтому большую часть времени я проводил сидя или лежа на своей соломе, сжавшись в комок и обхватив руками окоченевшие босые ступни. Удивительно, что, несмотря на холод и отсутствие витаминов, я отделывался одной лишь постоянной простудой. Все?таки человек обладает большими ресурсами приспособляемости; собственно, это спасло мне жизнь — в этой тюрьме, в условиях полного отсутствия медицинской помощи, меня гарантировано прикончила бы не только пневмония или бронхит, но даже какая?нибудь ангина. Впрочем, помогало мне и то, что зима выдалась довольно теплой, насколько подобное слово вообще применимо к этому времени года. Короткие заморозки сменялись оттепелями с дождем и мокрым снегом, и, будь у меня возможность выглянуть в окно, я, вероятно, постоянно наблюдал бы на улицах жуткую слякоть. Но такой возможности у меня не было: маленькое окошко располагалось более чем в двух метрах от пола, а подойти к нему и подпрыгнуть я не мог — не пускала цепь.
Однако физические мучения были не единственными.
Однако физические мучения были не единственными. Я по?прежнему считаю, что одиночное заключение лучше пытки постоянным пребыванием в обществе, но лишь тогда, когда узнику есть чем себя занять. Однако когда нет возможности ни читать, ни писать, ни даже играть с самим собой в карты, а цепь позволяет сделать не более двух шагов в любую сторону, скука превращается в кошмар, который, кстати, не затмевает физические страдания, а лишь усиливает их. Время словно останавливается; пытаешься все время спать, но постоянно просыпаешься от холода. Иногда надзиратель, которому тоже скучно на дежурстве, остановится у двери какой?нибудь камеры поболтать с заключенным, но, увы, эта возможность скоротать время представлялась редко, да и к тому же я не знал, о чем говорить. Надзиратели не большие охотники рассказывать — в их жизни редко случается что?нибудь стоящее упоминания; я же, в свою очередь, быстро исчерпал запас скабрезных анекдотов, которые помнил еще с Проклятого Века, и не нашел другой безопасной темы. По мере того, как голод затуманивал сознание, я все больше опасался ляпнуть что?нибудь лишнее. Некоторое время я развлекался тем, что выкладывал на полу фигуры из соломинок; затем и это наскучило мне до отвращения. Я поймал себя на том, что разговариваю с крысами. «Через некоторое время ты начинаешь говорить с ящерицами, а скоро они начинают тебе отвечать…» — припомнилась мне фраза из какой?то книги моей эпохи. Да, конечно, все это не могло не действовать на психику. Постепенно я погружался в какую?то апатию, теряя чувство времени и ощущение реальности происходящего. Говорят, немало узников выходят из такой тюрьмы и через десять, и через двадцать лет, умудряясь сохранить при этом рассудок. Что ж, для этого, вероятно, надо родиться в средневековье, с его неспешным темпом жизни и минимальными потоками (точнее, ручейками) информации. Мозг цивилизованного человека к этому просто не приспособлен.