Когда начинают тренироваться коробки, в дело вступают и офицеры — те, кто на параде пойдет впереди подразделений. У них строевой шаг в крови с самого училища; но это вовсе не значит, что все они ходят одинаково хорошо. Для строевого шага нужен талант, так же, как нужен он для балета или фигурного катания. И когда смотришь, как идут строевым профессионалы, кадровые военные, то четко различаешь: вот этого научили, он натренирован, он заставляет себя правильно идти строевым, он знает, что не имеет права пройти иначе. А другой… его, кажется, и учить не надо было, — впечатление такое, что он никогда в жизни не перемещался в пространстве иным способом, настолько все у него естественно, органично, прекрасно. В нашей дивизии лучше всех ходил строевым майор из соседнего полка. Фигура у него была вроде бы не очень подходящей для такого дела, он был невысок и полноват, явно намечалась «морская» или, как еще говорят, «низко опущенная грудь»; но все это мгновенно забывалось, как только звучала команда и он начинал движение впереди своей коробки. Это был не шаг, это был полет, парение, — корпус майора не отклонялся от вертикали ни на полградуса, если бы ему поставить на голову кувшин, полный воды, он не расплескал бы ни капли, как не расплескивают девушки где-нибудь в Индии, с детства привыкшие носить его на голове. Майор летел стремглав, в то же время как бы сохраняя состояние покоя, а ноги легко и непринужденно взвивались и становились, как полагается, на всю подошву — и все же казалось, что они опираются о воздух, а не о твердый асфальт, и на лице майора было написано вдохновение. Это был талант, майор был строевиком божьей милостью, и не находилось ни одного, кто усомнился бы в этом. Если бы собрать коробку из таких строевиков, они могли бы выступать у нас и за рубежом, и им аплодировали бы не меньше, чем ансамблю Моисеева.
Коробки проходили по одной, потом шагали все сразу, возвращались на исходные, шагали еще и еще, от завтрака до обеда, и еще два часа после обеда, и чем ближе подходил день парада, тем больше было волнения и тем ладнее проходили шеренги перед командиром дивизии, тем громче и согласнее звучали ответ на приветствие и «ура» с перекатами.
И наконец наступал большой день.
В те времена еще только начинали вводить парадную форму; мы уже успели получить ее, подогнать и обносить, пуговицы на плотных, жестковатых мундирах с вечера были начищены асидолом до полного ослепления, уступая в блеске разве что бляхе поясного ремня.
Сапоги излучали черный африканский свет, но в кармане у каждого солдата была суконка, чтобы обмахнуть их уже там, на месте, потому что в дороге они неизбежно запылятся. Утренний смотр: старшина ходит вдоль строя, на лице его выражение ученого, который вот-вот откроет новый фундаментальный закон науки, но даже при глубочайшем анализе придраться старшине не к чему. Завтракаем мы серьезно и сосредоточенно. На плацу уже выстроились машины; они доставят нас в город. Еще очень рано, но солнце работает ужа с полной отдачей, и мы рады; на небе ни облачка, значит, непогода не испортит парад. После завтрака мы разбираем оружие, с которым ходили все последние дни. Не то, с которым мы несем службу, — в те времена оружие, которое тогда еще считалось (и было) новым, не полагалось выставлять на всеобщее обозрение, и за каждую гильзу, потерянную на стрельбище, грозило строгое взыскание. Для подготовки к парадам нам выдавали специально хранившееся на складах артснаб-жения старое, прошедшее войну оружие: трехлинейки, СВТ, автоматы ППШ и пулеметы Дегтярева с магазином-тарелкой.
Легче всего ходить было, понятно, с автоматом: ППШ висит на груди, обе руки придерживают его, локтем чувствуешь неподвижный локоть соседа. Свое неудобство заключалось в том, что с автоматом невозможны были никакие эффекты и никакие хитрости. Ручной «Дегтярев» основательно оттягивал руки, и с ним было тяжело идти в первой шеренге, так что в нее подбирали молодцов поплечистее. Зато в остальных шеренгах пламегаситель клали на плечо впереди идущего; это помогало сохранять дистанцию, а с нею и равнение. Но самый большой эффект был, когда проходили с трехлинейкой образца восемьсот девяносто первого дробь тридцатого года. Мы слегка вывинчивали шомпол, который у этого бессмертного оружия крепился в цевье ложи; из положения «на плечо» коробка разом бросала винтовки «на руку», шомполы издавали металлический звук, и когда эти маленькие звуки сливались в один большой, свидетельствуя о том, что вся коробка выполнила команду в одну и ту же долю секунды, эффект получался внушительным. Иногда ослабляли и винты, которыми крепились металлические затыльники прикладов; в этом случае такой же звук получался, когда, держа винтовки «к ноге» и делая поворот направо перед началом марша, мы, как полагается, чуть приподняв винтовки, потом столь же одновременно опускали приклады на асфальт. Кроме того, винтовки тоже помогали сохранить заданный интервал между шеренгами.
В параде есть, конечно, многое от театра, от зрелища. Но есть и многое сверх того.
…Машины выгружают нас в назначенном месте на окраине. Дальше, до центра, мы добираемся самым естественным для пехоты способом. Припекает, и разрешено расстегнуть крючки жестких стоячих воротничков парадного мундира. Фуражки полагается носить прямо, но какой солдат удержится, не сдвинет ее чуть набекрень? Из окон женских общежитии, неизбежных там, где есть текстильная промышленность, смотрят на нас молодые, пригожие, улыбающиеся лица, заставляя кровь бежать быстрее, чем требует того темп движения. Под ногами булыжник, команды на строевой шаг, понятно, не подавалось, но мы все же стараемся поднимать ногу повыше и ставить четче.