— Оля?
— Да?
— Что же все-таки за таинственная история у вас? Как вы сюда попали, почему оказались в одиночестве?
Она ответила не сразу; наверное, подыскивала самую общую фразу. И нашла.
— Как и все.
— Нет. Вы, похоже, не из тех, кто остается в одиночестве.
— Да, — согласилась она. — Я не из таких.
— Значит, что-то случилось?
Она едва заметно, как и всегда, усмехнулась.
— В жизни всегда что-нибудь случается.
— Но вот — с вами?
Она повернулась ко мне, на этот раз без улыбки.
— А почему это вас интересует?
— Ну… хотя бы потому, что мы встретились.
— Не каждая встреча к чему-нибудь приводит, иначе … А вообще, надо ли отягощать себя знанием чужой жизни? Разве в своей собственной мало такого, над чем надо размышлять, чему огорчаться? Неужели вы такой уж благополучный человек, что больше вам и делать нечего, как только интересоваться другими?
— Все-таки, Оля, люди — не абсолютно упругие тела.
— Не понимаю. При чем тут тело?
— Это физика. Абсолютно упругие тела, столкнувшись, должны разлетаться с той же скоростью, что и сближались, и у них не остается времени на выяснение отношений. Но у людей нет такой упругости.
— Выяснение отношений… — медленно, растягивая слова, повторила она. Господи, как надоели мне эти слова, это выяснение отношений, сами отношения… Не хочу больше. И пожалуйста, ни о чем меня не спрашивайте. Если захочу, расскажу сама — тогда, когда захочу. Вы показали себя рыцарем не сбрасывайте доспехов на полдороге. Останьтесь им до конца; до утра хотя бы. Я буду вам очень благодарна.
— Рыцарем… — сказал я. — Высокая похвала, и ее не часто приходится слышать.
— Еще реже ее заслуживают.
— Возможно… Значит, вы взяли бы меня в ваш восемнадцатый век?
— Вам было бы там труднее. Пришлось бы многому переучиваться.
— Почему вас тянет именно туда? В неустроенное время с постоянными войнами, жестокостью… и отсутствием горячей воды?
— Горячая вода — это хорошо. — Она говорила медленно и тихо, словно спала, а речь лилась независимо от ее воли и состояния. — Но это не главное. В то время женщины не ходили на службу. Не стояли в очередях. Не таскали переполненные сумки. Не забывали, что они женщины. А я — женщина, — она широко раскрыла глаза и в упор взглянула на меня. — И не хочу, чтобы об этом забывали.
— Однако, судя по тому, где и как мы встретились, вы человек достаточно независимый. Вот этой независимости там у вас бы не было.
— Была бы. Пусть и не совсем в такой форме. Лишая чего-то, нам возмещали это иначе. И в конце концов многое определяли мы. Очень многое. И не переставали при этом быть женщинами. А сейчас если женщина получает право определять что-то или, как это теперь называется, выходит в руководство, она платит за это тем, что перестает быть женщиной.
— Совершенно не обязательно. Вы пристрастны.
— А вам приходилось встречать других?
— Нет; но просто специфика моей работы такова… у нас нет женщин — во всяком случае, в руководстве.
— Завидую вам. Что это за счастливая работа?
— Хочу воспользоваться вашим же приемом и не отвечать.
— Нет, — живо проговорила она. — Вы хотите равенства, но его никогда не было, не должно быть и не будет. Женщине всегда будет дозволяться то, на что вы не имеете права. Не унижайте себя, не прячьтесь за ширму равенства.
Любопытное дитя, подумал я. Со своим мировоззрением. Она против равенства — потому что она за господство. За свое господство. Жаль, что я не очень хорошо ориентируюсь в восемнадцатом веке; еще в войнах того времени туда-сюда, а все остальное для меня закрытая книга. Вот насчет фортификации я мог бы ей рассказать кое-что.
— Знаете, — сказал я ей, — в восемнадцатом веке, и в любом другом, несчастий было ничуть не меньше, чем сейчас. И тогда случались трагедии, и тогда женщин бросали…
Она резко вскинула голову.
— Меня не бросили. Почему вы решили? Меня никогда не бросали. Меня нельзя бросить. Вот я — могу!
— Что вы, Оля, да я и не думал…
— Подумали. Это ведь самое простое объяснение. Завезли, обманули и бросили. — Опираясь на подлокотник, она подалась ко мне, глаза ее сверкали. — Вы просто не разглядели меня в темноте как следует, вот и решили, что я Золушка, с которой можно поступать, как заблагорассудится. Ничего подобного!
— Прошу прощения, королева, — сказал я, улыбаясь, чтобы как-то успокоить ее, рассердившуюся, кажется, не на шутку. Она откинулась на спинку, глядя в сторону, и несколько минут молчала. Я тоже предпочел не возобновлять разговора. Интересно, каким я буду выглядеть утром, когда мне позвонит полковник из штаба, и надо будет начинать что-то делать всерьез? Вот уж действительно с жизнью не соскучишься…
— Я заболела, — неожиданно снова заговорила она, теперь уже спокойно, И ничего нельзя было поделать. Он оставался тут, сколько мог. Делал все, что мог. Но от него это больше не зависело. И он уехал. Оставил мне денег, но даже попрощаться по-настоящему, мы не смогли. А мы приехали сюда, именно чтобы попрощаться по-настоящему… И сегодня, когда я вышла, мне стало очень обидно оттого, что мы не попрощались… что все вышло так нелепо.
Странно: это как-то не согласовывалось с ее взглядами на рыцарство, насколько она уже успела познакомить меня с ними. Я даже немного рассердился.