У меня было время подмечать эти детали, пока он меня допрашивал. Выслушав доклад своего подчиненного, он начал задавать мне вопросы, учтивый тон которых не оставлял желать ничего лучшего, так мне казалось. Между его вопросами и моими ответами, теми, которые заслуживали рассмотрения, промежутки были долгими, но бурными. Я совершенно не привык, чтобы у меня что-то спрашивали, и поэтому, когда у меня что-то спрашивают, мне требуется время осознать, что же именно. А осознав, я сразу же делаю ошибку. Вместо того, чтобы спокойно обдумать услышанное, услышанное отчетливо, а слышу я отменно, несмотря на свои годы, я безрассудно спешу ответить и отвечаю что попало, боясь, вероятно, чтобы мое молчание не довело собеседника до бешенства. Я боюсь, боюсь всю жизнь, боюсь ударов. Брань, оскорбления, к ним я привык, но к ударам нет. Странно. Мне причиняют боль даже плевки. Но если люди добры ко мне хоть самую малость, я хочу сказать, воздерживаются от ударов, они редко бывают в конце концов не вознаграждены. Как раз сейчас инспектор, угрожающе помахивая какой-то палкой, понемногу получал вознаграждение за свои труды, обнаружив, что бумаг у меня нет, бумаг в том смысле, в каком это слово имело смысл для него, как нет и места работы, и адреса, и что моя фамилия выскочила у меня из головы, а направляюсь я к матери, чье милосердие изрядно затянуло мою смерть. Ее адрес? Не имею ни малейшего понятия, но знаю, как до нее добраться, даже в темноте. Район? В районе бойни. Ваша честь, ибо из комнаты матери, сквозь закрытые окна, я слышал заглушавшее ее болтовню мычание коров, не то, что слышишь на пастбищах, а отчаянный хриплый рев, который они издают в городах, на бойнях и рынках. Да, но все-таки я зашел, пожалуй, слишком далеко, заявив, что моя мать живет возле бойни, она вполне могла жить и около рынка. Неважно, — сказал инспектор, — район один и тот же. Я воспользовался тишиной, наступившей после этих добрых слов, повернулся к окну, почти наугад, ибо глаза у меня были закрыты, и доверил свое лицо и шею ласкам лазури и золота, и свое сознание тоже, опустошенное, вернее, почти пустое, поскольку я мог спросить себя, не хочу ли я присесть после столь долгого стояния и вспомнить то, что мне было известно в этой связи, а именно, что сидячая поза более мне не удается по причине моей короткой негнущейся ноги, и что я способен принять только два положения вертикальное, повиснув на костылях, когда я сплю стоя, и горизонтальное, когда лежу на земле. И однако же временами я испытывал желание сесть, оно возвращалось ко мне из давно исчезнувшего мира. Я не всегда сопротивлялся ему, хотя заведомо все знал. Да, этот крошечный осадок оставался в сознании и перемещался там непостижимым образом, как муть на дне лужи, а над лицом моим и большим адамовым яблоком нависали в это время летний воздух и лучезарное небо. И вдруг я вспомнил свою фамилию — Моллой. Меня зовут Моллой, — закричал я, — я вспомнил. Ничто не вынуждало меня сообщать эту информацию, но я ее сообщил, желая, вероятно, сделать приятное. Шляпу мне разрешили не снимать, не знаю почему. Это фамилия вашей матери? — спросил инспектор, кажется, инспектор. Моллой, — кричал я, — меня зовут Моллой. Это фамилия вашей матери? — спросил инспектор. Что? — сказал я. У вас фамилия Моллой, — сказал инспектор. Да, — сказал я, — я вспомнил. А у вашей матери спросил инспектор. Я потерял нить. Ее фамилия тоже Моллой? — спросил инспектор. Я задумался. Ваша мать — спросил инспектор, — фамилия вашей матери… Дайте мне подумать! — закричал я. По крайней мере, мне кажется, все произошло именно так. Подумайте, — сказал инспектор, — У вашей матери фамилия Моллой? Вероятно. Ее фамилия, должно быть, тоже Моллой, — сказал я. Меня увели, кажется, в караульное помещение и там предложили сесть. Вероятно, я стал им объяснять. Это описывать не буду. Я получил разрешение если и не растянуться на скамейке, то, по крайней мере, стоять, привалившись к стене. Помещение было темное, полное людей, снующих из стороны в сторону; по-видимому, это были злоумышленники, полицейские, адвокаты, священники и журналисты.
Все это порождало мрак: темные фигуры, толпящиеся в темном месте. Они не обращали на меня внимания, я платил им тем же. Но откуда я знал, что на меня не обращают внимания, и как мог платить тем же, если внимания на меня не обращали? Не знаю, но я это чувствовал и платил тем же, вот и все, что я знаю. Вдруг передо мной возникла женщина, высокая толстая женщина, одетая в черное или, скорее, в лиловое. По сей день не знаю, была ли это благотворительница или нет. Она протянула мне блюдце, на котором стояла чашка, до краев наполненная какой-то сероватой жидкостью, наверняка зеленый чай с сахарином и порошковым молоком. Но это было не все, на блюдце рядом с чашкой лежал тоненький кусочек черного хлеба, да так ненадежно, что я в сильном волнении начал повторять: Упадет, упадет, — как будто это имело какое-нибудь значение. Спустя мгновение я уже держал в своих дрожащих руках эту шаткую пирамидку, в которой соседствовали твердое, жидкое и мягкое, не понимая, каким образом сумел ее ухватить. Могу заявить вам теперь, что когда благотворители предлагают вам нечто бесплатно, даром, просто так, бороться с их навязчивой идеей бесполезно, они последуют за вами на край света, держа в руках свое рвотное. Армия Спасения не лучше. От сострадания, насколько мне известно, защиты нет. Вы опускаете голову, протягиваете дрожащие руки и говорите: Благодарю вас, благодарю покорно, сударыня, благодарю вас. Тому, кто лишен всего, запрещено не восторгаться пойлом. Жидкость выплеснулась через край, чашка задребезжала на блюдце, как лязгающие зубы (не мои, у меня зубов нет), подмоченный хлеб начал расплываться. До тех пор, пока, охваченный паникой, я не отбрасываю все от себя. Я не роняю посуду, нет, но конвульсивным движением обеих рук швыряю на пол, где она разлетается в мелкие дребезги, или, что есть сил, о стену, подальше от себя. Продолжать не буду, я устал от этого места, я хочу двигаться дальше. Наступал уже вечер, когда мне сказали, что я могу идти. Мне посоветовали впредь вести себя лучше. Сознавая свою неправоту, зная теперь истинные причины ареста, ясно понимая всю неестественность моего поведения, как это было установлено следствием, я был удивлен, что так быстро оказался на свободе, не отбыв притом даже наказания. Неизвестный мне доброжелатель в высших сферах? Или я неумышленно произвел благоприятное впечатление на инспектора? Или им удалось отыскать мою мать и получить от нее или от ее соседей частичное подтверждение моих показаний? Или у них сложилось мнение, что преследовать меня в уголовном порядке бесполезно? Трудно последовательно применять букву закона к такому созданию, как я. Хотя и можно, но против этого восстает разум. Пусть этот вопрос решает полиция, а не я. Если без документов жить противозаконно, то почему они не настаивают на том, чтобы я их получил? Возможно, потому, что документы стоят денег, а их у меня нет? Но в таком случае разве не могут они конфисковать у меня велосипед? Вероятно, без судебного ордера не могут. Непостижимо. Достоверно лишь то, что больше я уже не отдыхал так никогда — ноги непристойно на земле, руки на руле, голова на руках, весь отрешенный и покачивающийся. Зрелище действительно жалкое, скверный пример для тех, кого надо ободрить в их тяжком труде, кто должен видеть перед своими глазами исключительно проявления силы, смелости и радости. без чего на закате дня они рухнут и покатятся по земле. Но стоит лишь объяснить мне, что такое пристойное поведение, и я начинаю вести себя пристойно, в пределах своих физических возможностей. С этой точки зрения я непрерывно улучшаюсь, ибо я — ибо меня приучили быть сообразительным и проворным. А что до готовности исполнять приказания, то ее у меня с избытком, чрезмерная готовность и озабоченность. Могу утверждать, что мой репертуар дозволенных движений непрерывно пополнялся, начиная с самых первых шагов и кончая последними, выполненными в прошлом году. И если все же я постоянно вел себя, как свинья, то вина в этом не моя, а моего начальства, которое подправляло меня исключительно в мелочах, вместо того чтобы объяснить суть всей системы в целом, как делают в лучших английских университетах, и провозгласить основные принципы пристойного поведения, и научить, как, начиная так-то, безошибочно кончить тем-то, и раскрыть истоки того, что называется манерами.