Был вечер. Я выполз из шалаша, чтобы похохотать вволю, а заодно посмаковать свое истощение. Он был уже здесь. Он сидел на пне и дремал. Привет, Моран, — сказал он. Вы узнаете меня? — спросил я. Он вынул и раскрыл записную книжку, послюнявил палец, полистал страницы, пока не нашел нужную, и поднес книжку к глазам, которые одновременно опустил к ней. Я ничего не вижу, — сказал он. Одет он был так же, как и в прошлый раз. Следовательно, мои критические замечания о его воскресном костюме были несправедливы. Если только сегодня не воскресенье. Но разве когда-нибудь я видел его одетым по-другому? Спички у вас есть? — спросил он. Я не узнал этот издали доносящийся голос. Или фонарь, — сказал он. По моему лицу он, вероятно, понял, что никакими источниками света я не располагаю. Он вынул из кармана электрический фонарик и посветил на страницу. Затем прочитал: Жак Моран, вернуться домой, дело прекратить. Он выключил фонарик, закрыл записную книжку, заложив в нее палец, и взглянул на меня. Я не могу идти, — сказал я. Что? — спросил он. Я болен, не могу двигаться, — сказал я. Я не слышу, что вы говорите, — сказал он. Я прокричал ему, что двигаться не могу, что я болен, что меня надо перенести, что меня бросил сын, что больше мне не выдержать. Он внимательно осмотрел меня с ног до головы. Я сделал несколько шагов, опираясь на зонт, чтобы убедить его, что ходить я не могу. Он снова открыл записную книжку, осветил фонариком ту же страницу, долго изучал ее и произнес: Моран, вернуться домой, дело прекратить. Он закрыл записную книжку, сунул ее в карман, положил в карман фонарик, поднялся, скрестил руки на груди и объявил, что умирает от жажды. Ни слова о том, как я выгляжу. А ведь я не брился с того самого дня, как мой сын прикатил из Хоула велосипед, не причесывался, не мылся, не говоря уже о тех лишениях, которые я перенес, и о глубоких внутренних метаморфозах.
Ни слова о том, как я выгляжу. А ведь я не брился с того самого дня, как мой сын прикатил из Хоула велосипед, не причесывался, не мылся, не говоря уже о тех лишениях, которые я перенес, и о глубоких внутренних метаморфозах. Вы узнаете меня? — закричал я. Узнаю ли я вас? — произнес он. И задумался. Я знал, о чем он думает, — он подыскивает фразу, способную побольнее меня уязвить. Ах, Моран, — сказал он, — что вы за человек! От слабости я качался. Если бы я замертво свалился у его ног, он сказал бы: Старина Моран, ты ничуть не изменился. Становилось все темнее. Я засомневался, Габер ли это на самом деле. Шеф сердится? спросил я. У вас случайно не найдется бутылки пива? — спросил он. Я хочу знать, сердится ли шеф? — закричал я. Сердится, — сказал Габер, — не смешите меня, с утра до вечера он потирает руки, мне из соседней комнаты слышно. Это ничего не значит, — сказал я. И посмеивается, — сказал Габер. Уверен, что он сердится на меня, — сказал я. Знаете, что он сказал мне на днях? — спросил Габер. Он изменился? — сказал я. Изменился, — сказал Габер, — нет, он не изменился, зачем ему меняться, он стареет, вот и все, стареет, как весь мир. Сегодня у вас какой-то странный голос, — сказал я. Вряд ли он меня услышал. Ну что ж, — сказал он, снова скрещивая руки на груди, — если вам нечего больше мне сказать, я пойду. И пошел, не попрощавшись. Но я догнал его, несмотря на свое к нему отвращение, несмотря на слабость и больную ногу, и потянул за рукав. Что он вам сказал? — спросил я. Габер остановился. Моран, — сказал он, — вы мне осточертели. Умоляю вас, — сказал я, — скажите мне, что он вам сказал. Он оттолкнул меня. Я упал. Он не хотел свалить меня, он не понимал в каком состоянии я нахожусь, он просто хотел меня отстранить. Подняться я не пытался. Я издал вопль. Он подошел и склонился надо мной. Усы у него были, как у моржа, каштанового цвета. Я видел, как они шевелятся, как открывается рот, и почти тотчас же услышал издали слова участия. Габер не был жестоким, я прекрасно его знал. Габер, — сказал я, — о многом я вас не прошу. Я хорошо помню эту сцену. Он хотел помочь мне подняться. Я оттолкнул его. Мне было хорошо там, где я лежал. Что он вам сказал? — спросил я. Не понимаю, — сказал Габер. Вы только что говорили, что он что-то вам сказал, сказал я, — но я вас перебил. Перебил? — спросил Габер. Знаете, что он сказал мне на днях? — сказал я, — вот ваши слова. Лицо его просветлело. Этот увалень соображал так же быстро, как мой сын. Он сказал мне, — сказал Габер, — Габер, сказал он… Громче! — закричал- я. Он сказал мне, — сказал Габер, — Габер, сказал он, жизнь — прекрасная штука, Габер, и превосходная. Он приблизил свое лицо к моему. Превосходная, — сказал он, — прекрасная штука, Моран, и превосходная. Он улыбнулся. Я закрыл глаза. Улыбки очень приятны, по-своему сердечны, но лучше, когда они издалека. Я спросил: Вы полагаете, он имел в виду человеческую жизнь? Я прислушался. Возможно, он не имел в виду человеческую жизнь, — сказал я. И открыл глаза. Я был один. Пальцы мои сжимали землю и траву, которую я нечаянно вырвал, все еще вырывал. Я вырывал ее буквально с корнем. Осознав, что я сделал, что я делаю, какое неприличие, я в ту же секунду перестал это делать и разжал ладони. Вскоре они опустели.