Я немного вздремнул. Покороче. Когда я проходил мимо церкви, что-то меня остановило. Взглянул на портал, барокко, очень милое. Я находил его безобразным. Я поспешил к дому священника. Отец Амвросий спит, — сказала служанка. Я подожду, — сказал я. Что-нибудь срочное? — спросила она. И да, и нет, — сказал я. Она провела меня в пустую гостиную. Вошел отец Амвросий, протирая глаза. Я побеспокоил вас, отец, — сказал я. Он пощелкал языком по небу в знак протеста. Не буду описывать положение наших тел, его характерное для него, мое — для меня. Он предложил мне сигару, которую я любезно принял и положил в карман, между автоматической ручкой и цанговым карандашом. Отец Амвросий тешил себя мыслью, что у него светские манеры, сам он не курил. Все говорили, что у него широкие взгляды. Я спросил, не заметил ли он на мессе моего сына. Конечно, заметил, — сказал он, — мы даже поговорили. Вероятно, я выглядел удивленным. Да, — сказал он, — не обнаружив вас на вашем обычном месте, в первом ряду, я обеспокоился, не заболели ли вы. И подозвал вашего милого мальчугана, который меня успокоил. Нежданный гость, — сказал я, — не смог освободиться вовремя. Ваш сын так мне и объяснил, — сказал он. И добавил: Но присядем же, на поезд мы не опаздываем. Он засмеялся и сел, подобрав тяжелую рясу. Не желаете ли стаканчик? спросил он. Его слова меня смутили. Что если Жак не удержался и намекнул на пиво? На это он был вполне способен. Я пришел попросить вас об одной любезности, — сказал я. Пожалуйста, — сказал он. Мы не сводили друг с друга глаз. Дело в том, — сказал я, — что воскресенье без причастия для меня — все равно, что… Он поднял руку. Только прошу без богохульных сравнений, сказал он. Вероятно, он подумал о поцелуе без усов или о говядине без горчицы. Я не люблю, когда меня перебивают. У меня испортилось настроение. Можете дальше не говорить, — сказал он, — вы нуждаетесь в причастии. Я опустил голову. Дело не совсем обычное, — сказал он. Интересно, ел ли он сегодня. Мне было известно, что он подвергал себя длительным постам, умерщвляя плоть, естественно, но еще и потому, что так рекомендовал врач. Два зайца одним выстрелом. Но только чтобы никто об атом не знал, — сказал он, — пусть все останется между нами и… Он поднял палец и глаза к потолку. Странно, — сказал он, — что это за пятно? В свою очередь и я взглянул на потолок. От сырости, — сказал я. Ай-ай-ай, — сказал он, — какая досада. Кажется, более тупых слов, чем эти «ай-ай-ай», я не слышал.
Ай-ай-ай, — сказал он, — какая досада. Кажется, более тупых слов, чем эти «ай-ай-ай», я не слышал. Бывают моменты, — сказал он, — когда отчаянье прельщает. Он поднялся. Схожу за снаряжением, — сказал он. Так и сказал: за снаряжением. Оставшись один, я сжал пальцы так, что, казалось, они хрустнут, и воззвал к Богу о помощи. Безрезультатно. Ее надо было еще заслужить. По тому, с какой готовностью отец Амвросий кинулся за своим снаряжением, мне показалось, что он ничего не подозревает. Или ему было интересно посмотреть, как далеко я зайду? Или же доставляло удовольствие ввести меня в грех? Я сформулировал ситуацию следующим образом. Если он причастит меня, зная, что я пил пиво, его грех, если грех будет, равновелик моему. И потому я рискую немногим. Он вернулся, держа в руках портативную дароносицу. Открыл ее и без малейших колебаний причастил меня. Я поднялся и горячо его поблагодарил. Не за что, — сказал он, — не за что. Теперь мы можем поговорить.
Говорить мне было не о чем. Я хотел сейчас только одного — как можно быстрее вернуться домой и набить себе живот тушеной бараниной. Душу я утолил, а тело оставалось голодным. Но я слегка опережал график и потому позволил себе уступить ему восемь минут. Они казались бесконечными. Он сообщил мне, что госпожа Клеман, жена аптекаря и сама искусный аптекарь, свалилась у себя в лаборатории с лестницы и повредила шейку… Шейку! воскликнул я. Бедра, — сказал он, — дайте мне кончить.
Он добавил, что этого и следовало ожидать. А я, чтобы не остаться в долгу, рассказал ему о своих хлопотах, связанных с курами, в частности о серой хохлатке, которая уже больше месяца не сидит на яйцах и не несется, а вместо этого с утра до вечера просиживает в пыли, не вынимая из нее зада. Как Иов, ха-ха, — сказал он. Я тоже сказал: Ха-ха. Как приятно иногда посмеяться, — сказал он. Согласен с вами, — сказал я. Ничто человеческое нам не чуждо, — сказал он. Конечно, — сказал я. Последовало непродолжительное молчание. Чем вы ее кормите? — спросил он. Кукурузой, — ответил я. Вареной или сырой? — спросил он. И так, и так, — ответил я. И добавил, что ничего другого она не ест. Животные никогда не смеются, — сказал он. Нам это кажется странным, — сказал я. Что? — сказал он. Нам это кажется странным, сказал я громко. Он задумался. Христос тоже никогда не смеялся, — сказал он, — насколько нам известно. Он посмотрел на меня. Вас это удивляет? — спросил я. Пожалуй, — сказал он. Мы грустно улыбнулись. Возможно, у нее типун, сказал он. Я сказал, что у нее может быть все, что угодно, но только не типун. Он задумался. Вы пробовали бикарбонат? — спросил он. Прошу прощения? — сказал я. Бикарбонат натрия, — сказал он, — вы его пробовали? Признаться, нет, — сказал я. Попробуйте! — воскликнул он, покраснев от удовольствия. Давайте ей по несколько ложек, по несколько раз в день, на протяжении нескольких месяцев. Уверяю вас, вы ее не узнаете. В порошке? — спросил я. Конечно, — сказал он. Премного вам благодарен, — сказал я, — начну сегодня же. Такая славная наседка, — сказал он, — такая дивная несушка. Вернее, завтра, — сказал я. Я забыл, что сегодня аптека не работает, только в случае крайней необходимости. А сейчас по стаканчику, — сказал он. Я отказался.