И все равно чувствовал при этом угрызения совести. А если уж честно, то я делал это не сам, это делала Криста. Овощей я не выращивал. Неподалеку стоял курятник. Когда я сказал, что у меня есть индейки и т. д., я лгал. Всего-навсего несколько куриц. И среди них серая хохлатка, но не на жердочке, как остальные, а на земле, в самом углу, в пыли, предоставленная крысам. Петух больше не бегал за ней, чтобы яростно потоптать. И недалек был день, когда, если только она не выздоровеет, все курицы объединят свои силы и разорвут ее на части, клювами и когтями. Все было тихо. У меня невероятно чуткий слух. И вместе с тем никакого музыкального слуха. Я слышал лишь обожаемый мной шорох куриных лапок, трепет перьев и слабое, приглушенное кудахтанье, доносящееся из курятника по ночам и замирающее задолго до рассвета. Как часто слышал я его, приходя в восторг, поздним вечером, и говорил: Завтра я буду свободен. Я в последний раз обернулся к моему маленькому достоянию, прежде чем покинуть его, в надежде сохранить.
На дороге, заперев за собой калитку, я сказал сыну: Налево. Я давно уже прекратил прогулки с сыном, хотя иногда очень их хотел. Самый обычный выход с ним тут же превращался в пытку, он то и дело сбивался с дороги. Однако, предоставленный самому себе, он, казалось, знал все кратчайшие пути. Когда я посылал его к бакалейщику, или к госпоже Клеман, или еще дальше, по дороге к Ви за зерном, он успевал туда и обратно за половину времени, которое потратил бы на этот путь я, и притом не бежал. Ибо я не желал, чтобы моего сына видели галопирующим по улицам, подобно тем шалопаям, которых он тайком посещал. Да, я хотел, чтобы он шагал, как я, мелким быстрым шагом, откинув голову, экономно и ровно дыша, помахивая в такт руками, не оборачиваясь ни налево, ни направо, казалось бы, ничего не замечая и однако же запоминая мельчайшие подробности дороги. Но со мной он неизменно сворачивал не в ту сторону. Перекрестка или развилки было достаточно, чтобы сбить его с правильного пути, выбранного мной. Не думаю, чтобы он делал это нарочно. Но, полностью доверившись мне, он не следил за тем, что делает, не смотрел, куда идет, и двигался машинально, как бы во сне. Его непостижимым образом засасывали все возникающие на его пути щели. Так что у нас вошло в привычку прогуливаться каждый сам по себе. Единственный маршрут, который мы регулярно проделывали вместе, был путь, ведущий нас каждое воскресенье из дома в церковь и, по окончании мессы, из церкви домой. Подхваченный медленным потоком прихожан, мой сын был со мной не одинок. Он становился частицей покорного стада, которое направлялось, в который раз, отблагодарить Господа за его доброту, вымолить милость и прощение, а затем вернуться, с облегченной душой, к другим удовольствиям.
Я подождал, пока он подойдет ко мне, затем произнес слова, предназначенные раз и навсегда решить эту проблему. Встань позади меня, сказал я, — и следуй за мной. Это решение было удачным, во многих отношениях. Но был ли он способен следовать за мной? Не должен ли был неизбежно наступить момент, когда он поднимет голову и увидит, что он один, в незнакомом месте, и когда я, стряхнув мысли, обернусь и обнаружу, что он исчез? Не прикрепить ли мне его к себе посредством длинной веревки, обвязав ее концы вокруг наших поясов? — подумал я, но тут же отказался от этой мысли. Существует много разных способов привлечь внимание, и я не был уверен, что этот — из числа лучших. Сын мог неслышно развязать узлы и удрать, предоставив мне продолжать путь в одиночестве, с длинной веревкой, влачащейся за мной по пыли. Чем не гражданин Кале? До тех пор, пока веревка, зацепившись за какой-нибудь неподвижный или тяжелый предмет, не прервет мое движение. Нам лучше подошла бы, пожалуй, не веревка, гибкая и безмолвная, а цепь, о которой сейчас не приходилось и мечтать. И однако же я мечтал о ней, какое-то время тешил себя мыслью, воображал себя в мире не столь совершенном, как наш, и задавался вопросом, как, имея всего-навсего цепь, без каких бы то ни было наручников, ошейников, оков и обручей, смог бы я приковать к себе сына так, чтобы навсегда лишить его возможности покинуть меня.
Вопрос упирался в узлы и петли, и в случае крайней необходимости я бы с ним справился. Но меня уже отвлек от него образ сына, который идет не позади меня, а впереди. В таком положении я имел возможность не сводить с него глаз и вмешаться при малейшем ложном движении, сделанном им. Но, не говоря уже о том, что во время нашей экспедиции я буду исполнять и другие роли, помимо роли сторожа и сиделки, сама перспектива на каждом шагу видеть перед собой его пухлое и неповоротливое тельце — была невыносимой. Подойди ко мне! — закричал я. Ибо, услышав, как я сказал, что нам следует идти налево, он пошел налево, как будто больше всего на свете хотел разъярить меня. Опершись на зонт, опустив голову, словно под тяжестью проклятия, ухватившись свободной рукой за калитку, я стоял неподвижно, как статуя. Он подошел ко мне во второй раз. Я велел тебе идти сзади меня, а не спереди, сказал я.