Вопрос. Что случилось с мужчиной в синей фетровой шляпе?
Ответ.
Вопрос. Может ли подозрение пасть на старика с палкой?
Ответ. Весьма вероятно.
Вопрос. Каковы его шансы оправдаться?
Ответ. Ничтожные.
Вопрос. Следует ли рассказать о происшедшем сыну?
Ответ. Нет, ибо тогда его долгом будет донести на меня.
Вопрос. Донес бы он на меня?
Ответ.
Вопрос. Как я себя чувствовал?
Ответ. Почти как всегда.
Вопрос. Однако же я изменился и все еще продолжаю меняться?
Ответ. Да.
Вопрос. И несмотря на это, я чувствовал себя почти как всегда?
Ответ. Да.
Вопрос. Как это объяснить?
Ответ.
Эти вопросы, как и другие, отделяли друг от друга более или менее длительные промежутки времени, и не только вопрос от вопроса, но и вопрос от ответа, к нему относящемуся. Ответы не всегда следовали в том же порядке, что и вопросы. Но, подыскивая ответ или ответы на поставленный вопрос, я находил ответ или ответы на вопрос, который уже задавал себе, но тщетно, в том смысле, что был не в состоянии ответить на него или же обнаруживал еще один вопрос или вопросы, требующие, в свою очередь, немедленного ответа.
Перенесясь в воображении в настоящее время, я заявляю, что все вышеизложенное было написано твердой и даже удовлетворенной рукой, в сознании на редкость ясном. Ибо я буду уже далеко, прежде чем эти строки прочтут, в таком месте, где никому не придет в голову меня поискать. К тому же обо мне позаботится Йуди, он не позволит наказывать меня за ошибку, допущенную на службе. И моему сыну ничего не сделают, разве что посочувствуют, какой у него отец, и предложения о помощи и свидетельства почтения хлынут на него со всех сторон.
Так медленно тянулся третий день. Около пяти часов вечера я съел последнюю банку сардин и немного печенья, с большим аппетитом. Таким образом, у меня осталось несколько яблок и печенье. А около семи часов прибыл мой сын. Солнце уже клонилось к западу. Должно быть, я чуть-чуть вздремнул, ибо не заметил точку на горизонте, которая увеличивалась с каждой минутой, как я и предвидел. Он был уже между мной и лагерем и направлялся к последнему, когда я его увидел. Волна раздражения захлестнула меня, я живо вскочил на ноги и завопил, потрясая зонтом. Он обернулся, я знаком велел ему приблизиться, размахивая зонтом так, словно желал подцепить что-то на ручку. На мгновение мне показалось, что он готов мне не повиноваться и продолжать свой путь к лагерю, точнее, к тому месту, где лагерь был, ибо его там больше не было.
На мгновение мне показалось, что он готов мне не повиноваться и продолжать свой путь к лагерю, точнее, к тому месту, где лагерь был, ибо его там больше не было. Тем не менее он направился в мою сторону. Он толкал перед собой велосипед, который, как только подошел ко мне, опустил на землю с жестом, означающим полное изнеможение. Подними велосипед, — сказал я, — я хочу на него взглянуть. Некогда этот велосипед был, вероятно, неплох. Я с удовольствием описал бы его, с удовольствием написал бы о нем одном четыре тысячи слов. И это ты называешь велосипедом? — спросил я. И, почти не ожидая от него ответа, продолжил осмотр. Но было в его молчании что-то необычное, и я взглянул на него. Глаза его лезли на лоб. В чем дело? — спросил я. — У меня расстегнута ширинка? Он снова опустил велосипед. Подними, — сказал я. Он поднял. Что с тобой? — спросил он. Я упал, — ответил я. Упал? — спросил он. Да, упал, — закричал я, — а ты разве никогда не падал? Я попытался вспомнить название растения, которое произрастает из семени повешенного и стонет, когда его срывают. Сколько ты за него отдал? — спросил я. Четыре фунта, — ответил он. Четыре фунта! — воскликнул я. Если бы он ответил два фунта или даже полтора, я бы точно так же воскликнул: Два фунта! или: Полтора! Они просили четыре фунта и пять шиллингов, — сказал он. Чек у тебя есть? — спросил я. Он не знал, что такое чек. Я подробно объяснил. Сколько денег потрачено на образование сына, а он не знает, что такое обыкновенный чек. Но я подозреваю, что он знал это не хуже меня. Ибо когда я попросил: А теперь расскажи, что такое чек, — он объяснил все просто безупречно. В принципе, мне было все равно, заплатил ли он за велосипед в три-четыре раза больше, чем он того стоил, или же присвоил себе часть денег, выданных на покупку. Все равно я плачу не из своего кармана. Верни мне десять шиллингов, — сказал я. Я их потратил, — ответил он. Довольно, довольно. Он начал объяснять, что в первый день магазины были закрыты, что во второй… Я осмотрел багажник. Это была лучшая часть велосипеда. Багажник и насос. А ездить на нем можно? — спросил я. В двух милях от Хоула он спустил, ответил он, — остаток пути пришлось идти пешком. Я бросил взгляд на его ботинки. Накачай его, — сказал я. Я поддержал велосипед. Не помню, какая из двух шин спустила. Как только возникают два одинаковых предмета, я сразу теряюсь. Ниппель, умышленно закрученный им неплотно, пропускал воздух между клапаном и трубкой. Подержи велосипед, — сказал я, — и дай мне насос. Вскоре шина была тверда. Я взглянул на сына. Он начал было оправдываться, но я велел ему молчать. Пять минут спустя я потрогал шину. Она была тверда, как прежде. Мерзавец, — сказал я. Он достал из кармана плитку шоколада и протянул ее мне. Я взял. Но вместо того, чтобы съесть, как я того желал, я, хотя и не выношу, когда добро пропадает, отбросил ее прочь, после секундного колебания, которого, надеюсь, мой сын не заметил. Довольно. Мы спустились на дорогу или, скорее, на тропинку. Я попробовал сесть на багажник. Ступня моей негнущейся ноги стремилась уйти в землю, в могилу. Я подложил под себя рюкзак. Держи крепче, — сказал я. Все равно было низко. Я добавил второй рюкзак. Его горбы врезались мне в ягодицы. Чем сильнее сопротивляются мне вещи, тем в большую ярость я впадаю. Располагай я достаточным временем и имей в своем распоряжении лишь зубы и ногти, я бы продрался из недр земли к ее вершинам, прекрасно сознавая, что ничего этим не добьюсь. А оставшись без зубов и без ногтей, я проложил бы дорогу собственными костями. Итак, в нескольких словах изложу решение, к которому я пришел. Сначала один рюкзак, на нем другой, затем плащ сына, сложенный вчетверо, все это накрепко привязывается к багажнику и седлу обрывками бечевки, найденной у сына. Что касается зонта, то его я зацепил за шею, чтобы оставить свободными обе руки и держать ими сына за пояс или, скорее, под мышки, ибо мое сиденье оказалось теперь выше, чем его. Поехали, — сказал я. Он сделал отчаянное усилие, в это я вполне могу поверить.