— Жри. Ну?ка живее подметай, гад толстопузый, пока не отняли. Сученок мой хороший, — говорит он.
ДЖУЛ
Все потому, что он торчит под самым окном, пилит, колотит по чертову ящику. У нее на глазах. И каждый вздох ее полон этого стука и ширканья, и все у нее на глазах, а он долбит ей: Видишь? Видишь, какой хороший тебе строю? Я ему сказал, чтобы перешел на другое место. Ты что, ей?богу, вколотить ее туда хочешь? — говорю. Вот так же раз, когда он был мальчишкой, она сказала: было бы удобрение, я цветы бы посадила, — а он взял хлебный противень и принес из хлева полный навозу.
И эти теперь расселись, как стервятники. Ждут, обмахиваются. Я сказал: ну что ты стучишь и пилишь, человеку уснуть невозможно, — а у ней руки на одеяле — будто выкопал кто два корешка, помыть хотел, да не отмываются.
Ждут, обмахиваются. Я сказал: ну что ты стучишь и пилишь, человеку уснуть невозможно, — а у ней руки на одеяле — будто выкопал кто два корешка, помыть хотел, да не отмываются. Вижу веер и руку Дюи Дэлл. Дай ей покой, говорю. Стучат, и пилят, и воздух над лицом гоняют, так что усталому человеку вдохнуть некогда, и тесло это чертово знай себе: щепку долой. Щепку долой. Щепку долой, — чтобы каждый прохожий на дороге остановился, посмотрел и сказал: какой хороший плотник. Моя бы воля, когда Кеш упал с церкви или когда на отца воз дров свалился и он лежал хворал — моя бы воля, не было бы такого, чтобы каждая сволочь в округе приходила поглазеть на нее, потому что если есть Бог, то на кой тогда он нужен. Были бы я и она, двое, на горе, и я бы камни катил им в морду, подбирал и бросал с горы, в морду, в зубы, куда попало, ей?богу, пока она не успокоилась бы и не стучало бы чертово тесло: Щепку долой. Щепку долой, и мы успокоимся.
ДАРЛ
Смотрим, как он огибает угол и поднимается по ступенькам. На нас не глядит.
— Готов? — спрашивает.
— Если ты запряг, — отвечаю. Говорю: — Погоди.
Стал, смотрит на папу. Вернон сплевывает, не шевелясь. Сплевывает с чинной неторопливостью, прицельно, в рябую пыль под верандой. Папа потирает колени. Глядит куда?то за обрыв, на равнину. Джул посмотрел на него еще немного, потом идет к ведру и снова пьет.
— Пуще всех не люблю нерешенного дела, — говорит папа.
— Это же три доллара, — говорю я.
Рубашка на горбу у папы выгорела сильнее, чем в других местах. Пота у него на рубашке нет. Ни разу не видел потного пятна у него на рубашке. Ему было двадцать два года, и он заболел оттого, что работал на солнце, а теперь объясняет всем, что, если еще раз вспотеет — умрет. По?моему, сам в это верит.
— Но если она отойдет, до того как вернетесь, — говорит папа, — ей будет обидно.
Вернон сплевывает в пыль. А дождь к утру пойдет.
— Она рассчитывала на это, — говорит папа. — Она захочет ехать сразу. Я ее знаю. Я ей обещал, что упряжка будет на месте, и она на это рассчитывает.
— Три доллара нам тогда сильно пригодятся, — я говорю.
Он глядит на равнину и потирает колени. С тех пор, как у папы выпали зубы, он будто медленно жует губами, когда опускает голову. Из?за щетины он напоминает лицом старую собаку. Я говорю:
— Ты поскорей решай, чтобы мы до темноты туда поспели и погрузились.
— Мама не такая плохая, — Джул говорит. — Не болтай, Дарл.
— В самом деле, — говорит Вернон. — Сегодня она больше на себя похожа — за всю неделю такой не была. Когда вы с Джулом вернетесь, она уж сидеть будет.
— Тебе лучше знать, — говорит Джул. — То и дело ходите, смотрите. То ты, то родня твоя.
Вернон смотрит на него. У Джула на румяном лице глаза будто из светлого дерева. Он на голову выше нас всех, всегда был выше. Я им говорю, что поэтому мама его и лупила больше и баловала. Потому что слонялся по дому больше всех. Потому, говорю я, и Джулом1 назвала.
— Не болтай, Джул, — говорит папа, словно и не особенно прислушивался. Он глядит на равнину и потирает колени.
— Ты можешь одолжить упряжку у Вернона, а мы тебя догоним, — я говорю. — Если она нас не дождется.
— Хватит ерунду?то болтать, — говорит Джул.
— Она захочет ехать на своей, — говорит папа. Он трет колени. — Пуще всех не люблю.
— Все потому, что лежит и смотрит, как Кеш стругает чертов… — говорит Джул. Говорит грубо, со злостью, но самого слова не произносит.
Говорит грубо, со злостью, но самого слова не произносит. Так мальчишка буянит в темноте, распаляет в себе храбрость, и вдруг затих, своего же шума испугался.
— Она сама этого хотела — и на повозке тоже на своей хочет, — говорит папа. — Ей покойней будет знать, что он хороший и притом свой. Она всегда была щепетильной женщиной. Сам знаешь.
— Свой так свой, — говорит Джул. — Только кто тебе сказал, что он… — Джул смотрит папе в затылок, и глаза у него будто из светлого дерева.
— Да нет, — вступает Вернон, — она продержится, пока Кеш не кончит. Продержится, пока все не приготовят, пока срок ей не придет. А дороги сейчас такие, что вы ее одним духом домчите.
— Дождь собирается, — говорит папа. — Я невезучий человек. Всю жизнь невезучий. — Он потирает колени. — Доктор того и гляди заявится, будь он неладен. Не мог я его раньше известить. Приехал бы назавтра, сказал, что срок подходит, — она бы ждать не стала. Я ее знаю. Есть повозка, нет повозки — ждать не стала бы. Только бы она огорчилась, а я ее огорчать не хочу ни за что на свете. Родные ее похоронены в Джефферсоне и ждут ее там, — понятно, ей будет невтерпеж. Я ей слово дал, что мы с ребятами доставим ее туда без проволочек, лишь бы мулы не подвели, — пускай не беспокоится. — Он потирает колени. — Не люблю нерешенного дела.