— Нет, — отвечал Джул.
— Отдохни сегодня, посиди дома, — говорила мама.
— Когда вся низина еще не вспахана? — говорил папа. — Коли не хвораешь, так что с тобой?
— Ничего. Здоров я.
— Ничего? — говорил папа. — Да ты сейчас стоя спишь.
— Нет. Здоров я.
— Я хочу, чтобы он сегодня посидел дома, — говорила мать.
А папа:
— Он мне нужен. Спасибо, если все?то управимся.
— Придется вам с Кешем и Дарлом налечь, — говорила мама. — Я хочу, чтобы он посидел дома.
А он отказывался: «Я здоров», — и шел с нами. Но он не был здоров. Это все видели. Он худел, и я замечал, что он засыпает с мотыгой; видел, как мотыга движется все тише и тише, поднимается все ниже и ниже, а потом совсем замрет, и он, опершись на нее, тоже застынет в жарком мареве.
Мама хотела позвать доктора, но папа не хотел понапрасну тратить деньги, а Джул в самом деле был на вид здоров — если не считать худобы и того, что засыпал на каждом шагу. Ел он хорошо — только мог заснуть над тарелкой, не донеся хлеб до рта, и дожевывал во сне. Божился, что здоров.
Доить за него мама пристроила Дюи Дэлл, — как?то платила ей, — и домашнюю работу, которую он делал до ужина, тоже переложила на Дюи Дэлл и Вардамана. А когда не было папы, делала сама. Она готовила ему особую еду и прятала для него. Так я узнал, что Адди Бандрен может таиться, а ведь она нас всегда учила: обман это такая штука, что там, где он завелся, ничто уже не покажется чересчур плохим или чересчур важным — даже бедность. Случалось, когда я приходил спать, она сидела в темноте возле спавшего Джула. Я знал, что она проклинает себя за обман и проклинает Джула за такую любовь к нему, из?за которой должна заниматься обманом.
Однажды ночью она заболела, и, когда я пошел в сарай, чтобы запрячь мулов и ехать к Таллу, я не мог найти фонарь. Я вспомнил, что прошлым вечером видел его на гвозде, а теперь он куда?то делся.
Я вспомнил, что прошлым вечером видел его на гвозде, а теперь он куда?то делся. Я запряг в темноте, — была полночь, — поехал и на рассвете вернулся с миссис Талл. Фонарь — на месте, висит на гвозде, где я давеча искал его. А потом, как?то утром, перед восходом солнца Дюи Дэлл доила коров, и в хлев вошел Джул, — вошел через дыру в задней стенке, с фонарем в руке.
Я сказал Кешу, и мы с Кешем посмотрели друг на друга.
— Гон у него, — сказал Кеш.
— Ладно. А зачем фонарь?то? Да еще каждую ночь. Как тут не отощать? Ты ему что?нибудь скажешь?
— Без толку, — ответил Кеш.
— А от шлянья его тоже не будет толку.
— Знаю. Но он должен сам это понять. Дай срок, сам сообразит, что никуда оно не денется, что завтра будет не меньше, чем сегодня, — и он опамятуется. Я бы никому не говорил.
— Ага. И я Дюи Дэлл сказал, чтобы не говорила.
Маме хотя бы.
— Да. Не надо маме.
Тогда все это мне стало казаться потешным: и что он такой смущенный и старательный, что ходит как лунатик и отощал до невозможности, и что считает себя таким хитрецом. Мне любопытно было, кто девушка. Я перебирал всех, кого знал, но так и не смог догадаться.
— Никакая не девушка, — сказал Кеш. — Там замужняя женщина. Больно лиха да вынослива для девушки. Это мне и не нравится.
— Почему? — спросил я. — Для него безопасней, чем девушка. Рассудительней.
Он поглядел на меня; глаза его нащупывали, и слова нащупывали то, что он хотел выразить:
— Не всегда безопасная вещь в нашей жизни — это…
— Хочешь сказать, безопасное — не всегда самое лучшее?
— Вот, лучшее, — сказал он и опять стал подбирать слова. — Это не самое лучшее, не самое хорошее для него… Молодой парень. Противно видеть… когда вязнут в чьей?то чужой трясине… — Он вот что пытался сказать. Если есть что?то новое, крепкое, ясное, там должно быть что?то получше, чем просто безопасность: безопасные дела — это такие дела, которыми люди занимались так давно, что они поистерлись и растеряли то, что позволяет человеку сказать: до меня такого никогда не делали и никогда не сделают.
Мы никому не рассказывали, даже после того, как он стал появляться на поле рядом с нами, не зайдя домой, и брался за работу с таким видом, будто всю ночь пролежал у себя в постели. За завтраком он говорил маме, что не хочет есть или что уже поел хлеба, пока запрягал. Но мы?то с Кешем знали, что в такие ночи он вообще не бывал дома и на поле к нам выходил прямо из лесу. И все?таки мы не рассказывали. Лето шло к концу; ночи станут холодными, и, если не он, так она скажет: шабаш.
Настала осень, долгие ночи, но все продолжалось, с той только разницей, что по утрам он лежал в постели, и поднимал его папа — такого же обалделого.
— Ну и выносливая, — сказал я Кешу. — Я ей удивлялся, а теперь прямо уважаю.
— Это не женщина.
— Все?то ты знаешь, — сказал я. А он наблюдал за моим лицом. — Кто же тогда?
— А вот это я и собираюсь узнать.
— Можешь таскаться за ним всю ночь по лесу, если хочешь. Я не хочу.
— Я за ним не таскаюсь, — он сказал.
— А как это называется?
— Я за ним не таскаюсь. Я по?другому хочу.
И вот через несколько дней я услышал, как Джул встал с постели и вылез в окно, а потом услышал, как Кеш встал и вылез за ним. Утром я пошел в сарай, а Кеш уже там, мулы накормлены, и он помогает Дюи Дэлл доить. И когда я увидел его, я понял, что он все узнал. Я заметил, что он иногда странно поглядывает на Джула, как будто, узнавши, куда ходит Джул и чем занимается, он только тут и задумался всерьез.
Я заметил, что он иногда странно поглядывает на Джула, как будто, узнавши, куда ходит Джул и чем занимается, он только тут и задумался всерьез. А посматривал он без тревоги; такой взгляд я замечал у него, когда он делал за Джула какую?то работу по дому, про которую папа думал, что ее делает Джул, а мама думала, что делает Дюи Дэлл. И я ни о чем не спросил его — надеялся, что, переваривши это, он сам мне скажет. А он так и не сказал.
Однажды утром — в ноябре, через пять месяцев после того, как это началось, — Джула в постели не оказалось, и в поле он к нам не пришел. Вот тут только мама и начала понимать, что происходит. Она послала Вардамана искать Джула, а немного погодя пришла к нам сама. Как будто, пока обман шел тихо?мирно, мы все позволяли себя обманывать, соучаствовали по неведению, а может, по трусости, потому что все люди трусы и всякое коварство им больше по сердцу — ведь видимость у него нежная. А теперь мы все — будто телепатически согласившись признаться в своем страхе — сбросили с себя лукавство, словно одеяло на кровати, и сели голенькие, глядя друг на друга и говоря: «Вот она, правда. Он не пришел домой. С ним что?то случилось. И мы это допустили».