— Отлично. Я вызову их.
— Сейчас? — спросила она.
Я не могла этого сделать. Взяв кочергу, я держала ее перед собой обеими руками и стояла, не зная, как это сделать. Чужак — он сутулился, чтобы не задеть наш потолок — только глянул на меня, будто я не стоила большего, и снова сосредоточил внимание на ней. Она оперлась подбородком о ладони. Затем прикрыла глаза.
— Положи это, пожалуйста, — устало сказала она.
Я не знала, что делать. Она приоткрыла глаза и сняла блюдце со второго стакана.
— Положи это СЕЙЧАС ЖЕ, — сказала она и подняла стакан с растворителем к губам.
Я неловко ударила его кочергой. Не очень помню, что было потом: по-моему, он засмеялся и успел поймать кочергу — за раскаленный конец, а затем взвыл и сбил меня с ног, потому что дальше я помню, что стою на четвереньках, глядя, как она подсечкой сбивает его с ног. Когда он упал, она пнула его в висок. Затем отступила и протянула мне руку: я подала ей кочергу, которую она взяла сложенной тряпкой, перехватила за холодный конец и с жуткой силой обрушила — не на голову ему, как я ждала, а на горло. Когда он замер, она надавила раскаленным концом кочерги на разные точки его костюма, провела им по поясу и по двум швам его ботинок. Потом она сказала мне:
— Уйди.
Я вышла, но успела увидеть как она снова ударила его в горло, уже не кочергой, а каблуком туфли, серебрянкой туфли.
Когда я вернулась, там никого не было. На сушилке стоял чисто вымытый и вытертый стакан, а кочерга пристроена в уголке раковины под струю холодной воды. Наша гостья стояла у плиты, заваривая чай в коричневом мамином чайнике. Она стояла как раз под матерчатым голландским календарем, который моя мама, не отставая от моды, повесила на стенку. К нему она прикалывала записки для памяти: на одной стояло:
БУДЬ ОСТОРОЖНА ПОСЛЕ ВАННОЙ,
БОЛЬШЕ НЕСЧАСТНЫХ СЛУЧАЕВ
ПРОИСХОДИТ ЛИШЬ В КУХНЕ.
— Где… — проговорила я, — г-г-где…
— Сядь, — сказала она. — Вот сюда, — и подвинула мне ЕГО стул. Но ЕГО нигде не было. Она сказала: — Не слишком задумывайся. — Затем она вернулась к чайнику, который вскипел, и тут в кухню из гостиной вошла моя мама, с пледом на плечах и, глуповато улыбаясь, сказала:
— Боже, я, кажется, уснула!..
— Чаю? — спросила наша гостья.
— Просто-напросто уснула, — сказала мама, усаживаясь.
— Я забыла, — сказала наша гостья. — Мы же одолжили машину. Я плохо себя почувствовала. Позвоню им по телефону, — и она вышла в холл, потому что нам установили телефон одним из первых в городе. Она вернулась через несколько минут.
— Все в порядке? — спросила мама. Чай мы пили в молчании.
— Скажите мне, — наконец произнесла наша гостья. — Как принимает ваше радио?
— Безупречно, — с некоторой обидой ответила мама.
— Это хорошо, — сказала наша гостья и вдруг, словно не в силах сдержаться, добавила: — Потому что вы в мертвой зоне, понимаете, слава Богу, в мертвой зоне!
Моя мама встревоженно сказала:
— Простите, я не…
— Извините меня, — сказала наша гостья, — мне нездоровится, — и, поставив со стуком чашку на блюдце, встала и вышла из кухни. Мама ласково дотронулась до моей руки.
— Никто ее не.
— Никто ее не… обидел на танцах? — тихо спросила мама.
— О, нет, — сказала я.
— Ты уверена? — настаивала мама. — Ты точно знаешь? Никто не говорил о ее росте или внешности, ну, что-нибудь скверное?
— Руфь говорила, — соврала я. — Сказала, что она как жирафа.
Мамина ладонь убралась: успокоенная, она встала и принялась убирать чайную посуду в шкафчик. Потом вытерла стакан, который сполоснула наша гостья, тот, где был растворитель.
— Бедная женщина, — говорила мама, протирая его, — несчастная женщина.
Потом не было ничего особенного. Я начала готовить учебники к школе. Голубые васильки буйно расцвели вокруг дома, и отец, выздоровев, скосил их все. Мама вырастила несколько гибридных васильков на задней клумбе, в два раза выше, чем дикие: она объясняла мне, почему они крупнее, но я позабыла. Наша гостья познакомилась с мужчиной, не очень подходящим, потому что он был поляк и работал в гараже. Она не выходила, а встречалась с ним по вечерам на кухне. Он был коренастый, крепкий парень, очень светловолосатый, с настоящей польской фамилией, но все звали его Богалуза Джо, потому что пятнадцать лет он провел в Богалуза, штат Луизиана (он выговаривал «Люзьяна») и все время вспоминал об этом. У него была теория, что цветные совсем как мы и что через сто лет все так перемешаются, что не отличишь. Мою маму очень заинтересовали его взгляды, но она никогда не позволяла мне поговорить с ним. Он был очень уважителен: звал ее «мэм» и никогда не ругался, но в гостиную ни зашел ни разу. С нашей гостьей он всегда встречался на кухне или в саду за домом. Они пили кофе и играли в карты. Иногда она просила его:
— Расскажи мне что-нибудь, Джо. Я люблю истории поинтереснее, — и он рассказывал, как он прятался от кого-то или от чего-то среди негров целых три года, и они пустили его, и давали ему работу и заботились о нем.
Он говорил:
— Цветные — такие же, как все. — Потом он говорил: — Негры умнее. Им так нужно. Их никто не одурачит. У меня была негритянка, так она была умнейшая женщина в мире. Красивая; не по-белому, по-своему. Дайте нам сто лет, — добавлял он, — и мы все перемешаемся.