Я сказала:
— У вас нет ни малейшего права… — и остановилась. Она смотрела на меня, и это был не гнев и даже не предупреждение, но я села. И заплакала.
— Ах! Вот вам результаты практической психологии, — сказала она сухо, подбирая обрывки рисунков. Достав из сумочки спички, она ссыпала кусочки в блюдце и подожгла их.
— Вы не смеете так обращаться с моими родителями! — сказала я, всхлипывая.
— А ты не смела рвать мои рисунки, — спокойно сказала она.
— Почему? Почему! — завопила я.
— Потому что они стоят денег, — сказала она. — Кое-где. Не буду тебе больше рисовать. — Она вышла с блюдцем в кухню, и вскоре я услышала, как она говорит с мамой голосом, от которого даже камень прослезился бы; но о чем, я так и не узнала.
Я много раз проходила тем летом мимо комнаты, снятой нашей гостьей, комнаты, чьи окна выходили в сад. Электричество по вечерам горело небывало ярко. Мама сшила для нее белые шторы и купила на распродаже мебель: бюро с мраморной доской, шкаф, тумбочку и старый патефон. На кровати вечно лежала открытая книга. Я вечно стояла в тени напротив двери, глядя на голый деревянный пол, скользкий, как море, навощенный и сияющий под лампой. На дверце шкафа висело черное платье и внизу стояли туфли, вроде маминых, т-образная уздечка и массивные каблуки. Мне было любопытно, нет ли в шкафу серебряных вечерних туфель. Иногда книга на кровати была уэллсовской «Машиной времени», и тогда я заговаривала, глядя в черное ночное окно, на черные ветви деревьев, что двигались за ним:
— Мне только шестнадцать.
— А выглядишь на восемнадцать, — ответила она.
— Я знаю, — сказала я. — Если бы вправду… Уехать бы в колледж. В Радклифф, например.
Она не сказала ничего: удивилась, наверное.
— Вы читаете Уэллса? — спросила я тогда, прислонясь к дверной раме. Наверное, это смешно. В этом городе никто ничего не читает, все заняты лишь светской жизнью. Я вот читаю много. Хочу побольше узнать.
Тут она улыбнулась.
— Однажды я сделала смешную штуку, — продолжала я. — Прочла «Машину времени» и стала спрашивать всех, кто они, элои или морлоки? Всем это нравилось. Оказалось, что и это можно выбирать, все равно как пессимизм или оптимизм, или прическу. — Здесь я добавила: — А вы кто?.. — но она только потянулась и улыбнулась, на этот раз чуть дольше. Оперев подбородок на ладони длинной-длинной руки, она ответила своим странным хриплым голосом:
— Первой это должна сказать ты.
— Думаю, — сказала я, — что вы из морлоков, — и тогда, сидя в снятой у моей мамы комнате с раскрытой рядом книжкой «Машина времени», она ответила:
— Ты совершенно права. Я из морлоков. Я морлок на каникулах. Я только что с последней встречи морлоков, проходившей между звезд в большой чаше с золотыми рыбками, так что все морлоки висели на стенках, словно стая черных летучих мышей, потому что там нет ни верха, ни низа, словно стаи черных ворон, словно скорлупа каштана, вывернутая наизнанку. Нас, морлоков, полтысячи, но мы правим звездами и мирами. Мой черный мундир висит в шкафу.
— Так я и знала, — сказала я.
— Ты всегда права, — сказала она, — и остальное ты тоже знаешь. Ты знаешь, какие мы убийцы и как жутко мы живем. Мы дожидаемся большого «ба-бах!», когда разлетится все и даже морлоки погибнут; а пока я дожидаюсь тут сигнала и засовываю записочки в раму любительской картинки, что нарисовала твоя мама — ваша Главная Улица, потому что она-то попадет в музей и когда-нибудь мои друзья найдут их, в промежутках сижу и читаю «Машину времени».
Тогда я сказала:
— А можно мне с вами?
— Без тебя, — мрачно сказала она, — все просто рухнет, — и достала из шкафа черное платье, сверкающее звездами, серебряные туфли на высоких каблуках: — Они твои. Их носила моя пра-прабабка, основавшая Орден. Во имя Транстемпоральной Военной Власти. — И я надела все это.
Какая жалость, что она не отсюда.
Каждый год в середине августа Кантри-клаб устраивал танцы, не только для богатых семейств, настоящих его членов, но и для некоторых других добропорядочных жителей города. Это должно было быть в новом четырехэтажном особняке из красного кирпича, с красивым двором. Мы были приглашены, потому что я уже была достаточно взрослой, но за день до этого заболел отец, и маме пришлось остаться дома и поухаживать за ним. Он полулежал на подушках кушетки в гостиной, чтобы видеть, чем занимается в саду моя мама и время от времени окликать ее через окно. Ему была также видна дорожка к передней двери. Он уверял ее, что она все делает неправильно. Я даже и спрашивать не стала, можно ли мне пойти на танцы одной. Отец сказал:
— Почему ты не выйдешь и поможешь своей маме?
— Она не хочет, — сказала я. — Лучше я побуду здесь.
— Бесс! Бесс! — сердито закричал он и начал давать маме инструкции, через окно.
Мама трудилась в саду под кухонным окном; стоя на коленях она выпалывала сорняки, наша гостья стояла рядом с нею, дымя сигаретой и подстригала куст сирени. Я сказала тихо-тихо:
— Мама, ну можно мне пойти, ну можно?..
Моя мама вытерла рукой лоб и отозвалась:
— Да, Бен! — обращаясь к отцу.
— Ну почему мне нельзя! — шипела я. — Там будет и мама Бетти, и мама Руфи. Почему ты им не позвонишь?..