— Дай мне руку, — повторил он. — Ради старой дружбы.
Она протянула руку через стол. Они сплели пальцы, и она вздрогнула. Затем они оба встали. Ее улыбка была слегка удивленной. Она взяла меня за запястье и мы пошли по лестнице, а чужой сказал нам вслед, как будто ему нравились эти слова:
— Ради старой дружбы! Здоровья тебе, кузина! Долгой жизни!
Оркестр заиграл рэгтайм-марш. Она остановилась поговорить с пятью-шестью людьми, среди них был и отец Руфи, и дирижер оркестра, и Бетти, которая пила пунш с мальчиком из нашего класса. Бетти шепнула мне:
— Твои маргаритки вот-вот отвалятся.
Мы прошли мимо припаркованных машин, пока не увидели одну, понравившуюся ей.
Все они были открыты, а в некоторых владельцы даже оставили ключи: она залезла в одну и усевшись за руль, запустила мотор.
— Но это не ваша машина! — сказала я. — Вы не можете…
— Влезай!
Я скользнула к ней.
— Еще только десять часов, — сказала я. — Мы разбудим отца.
— Молчи!
Я подчинилась. Она вела очень быстро и очень плохо.
Она вела очень быстро и очень плохо. На полпути к дому она сбавила скорость. Затем внезапно она громко расхохоталась и очень доверительно произнесла, но как будто не мне, а кому-то другому:
— Я сказала ему, что создала Нейлсенову петлю вокруг этого места, что вывело половину графства Грин из фазы. А это надо отключать каждую неделю, ездить и отключать.
— Что такое Нейлсенова петля? — спросила я.
— Путай вчера, путай сегодня, но никогда не путай сегодня и завтра, процитировала она кого-то.
— Что такое… — начала я энергично.
— Я уже сказала тебе, детка, — ответила она, — и не дай тебе бог узнать больше, — и свернула в наш двор с таким визгом, который разбудил бы и мертвого; выпрыгнув из машины, она метнулась в кухню, словно зная, что отец и мама спят или в гипнотическом трансе, как в рассказах Эдгара По. Затем она приказала принести кочергу из мусоросжигателя на заднем дворе и попробовала, горяч ли еще конец: потом она сунула его в пламя газовой плиты. Пошарив под раковиной, она достала мамину бутыль «Чистого Растворителя».
— Это страшная штука, — сказала я. — Если он попадет в глаза…
— Налей немного в стакан, — сказала она. — На две трети. Прикрой блюдцем. Возьми другие стакан и блюдце и поставь на стол. Налей воды в мамин кувшин, накрой его и поставь тоже на стол.
— Вы собираетесь это пить? — в ужасе воскликнула я.
Она просто толкнула меня. Я поставила все и притащила к столу три стула. Потом я выключила газ, но она поставила меня так, чтобы я заслоняла плиту от окна и двери. Она сказала:
— Малыш, что особенного в горячем железе?
— Что? — сказала я.
— Ты знаешь это, малыш, — сказала она. — Что?
Я безмолвно смотрела не нее.
— Но ведь ты знаешь это, малыш, — сказала она. — Ты знаешь это лучше меня. Ты знаешь, что твоя мама жгла мусор и что кочерга еще горячая. И ты поостережешься трогать ее, когда она только что из огня, так же как и железные кастрюли из печки, хотя газ уже выключен, потому что железо долго нагревается и долго остывает, правда?
Я кивнула.
— Ну тогда ты знаешь больше многих, — сказала она. Посмотрев на свою ладонь, она скорчила гримасу. — Он идет. Стань перед плитой. Когда он прикажет тебе выключить газ, выключи. Когда я скажу тебе «Сейчас», ударь его кочергой.
— Я не могу, — шепнула я. — Он слишком большой.
— Он не тронет тебя, — сказала она. — Это может вызвать анахронизм. Делай, как я сказала.
— Что вы собираетесь делать? — вскрикнула я.
— Когда я скажу «Сейчас», — строго повторила она, — стукни его кочергой, — и уселась к столу; дотянувшись до баночки со всякой всячиной, которую мама держала на подоконнике, она принялась подравнивать ногти пилочкой. На кухонных часах прошло две минуты. Ничего не случилось. Я стояла, держа руку на холодном конце кочерги, пока не почувствовала, что могу говорить.
— Отчего вы сморщились? Вам стало больно?
— Заноза в ладони, — спокойно сказала она. — Ублюдок.
— Почему вы ее не вытащите?
— Она разнесет весь дом.
Он шагнул в открытую дверь кухни.
Без слова она положила на стул обе руки ладонями вверх и без слова он вытащил черную ленточку из своего смокинга и положил на ее запястья. Она тут же начала стягиваться, облепляя ее руки и часть стола, словно черная изолента, прижимая их с такой силой, что дерево заскрипело. Сунув кончик пальца в рот, он тронул им ее ладонь, где пульсировала маленькая черная точка. Точка исчезла. Он засмеялся и велел мне выключить огонь, что я сделала.
— Убери это, — сказала она.
Он сказал:
— Если бы ты пряталась похуже, у тебя было бы и оружие, — и тут край стола треснул, словно выстрелил — он отодрал черную ленту от ее рук, и она вновь исчезла в его костюме.
— Теперь, когда я воспользовался этим, все знают, где мы, — сказал он и уселся на кухонный стул, такой маленький для него, что его колени высоко задрались.
Тогда она сказала что-то, чего я не поняла. Она сняла блюдце с пустого стакана и налила в него воды: сказав опять что-то неясное, она протянула стакан ему, но он отстранился. Она пожала плечами и выпила воду сама.
— Мухи, — сказала она и положила блюдце обратно. Несколько минут они сидели молча. Я не знала что делать: я помнила, что надо ждать команды «сейчас», и тогда стукнуть его, но никто ничего не говорил и не предпринимал. Кухонные часы показывали без десяти одиннадцать. Где-то прямо под окном звенел сверчок: я боялась, что Чужой почувствует запах растворителя. Когда у меня уже затекли ноги от стояния, наша гостья сожалеюще вздохнула и кивнула. Чужой поднялся, осторожно отодвинул стул и произнес: