— Жизнь… — выдохнула она, — …за жизнь. Твою, — и рухнула на ковер. «Тюлениха» разомкнула один глаз. Двое морлоков бросились к ней и подхватили ее и ее нож; когда они потащили ее к зеркалу, она прохрипела что-то.
— К черту твои расчеты! — крикнул морлок, с которым она дралась, совсем перестав сдерживаться. — У нас война: Транстемп сидит у нас на хвосте, откуда у нас время для дилетантства? Ты говоришь, что это твоя прабабушка! Мы деремся за свободу пятидесяти миллиардов, а не за твои подсчеты!.. — и махнув тем, кто тащил ее тело сквозь зеркало, он повернулся ко мне.
— Ты! — рявкнул он. — Не смей говорить об этом. Ни с кем!
Я обхватила себя руками.
— Не пробуй потрясти кого-нибудь этими историями, — презрительно добавил он. — Тебе повезло — живи! — и больше не глядя, он шагнул за последними морлоками сквозь зеркало, которое немедленно исчезло. На ковре осталась кровь — несколько дюймов от нее до моих ног. Опустившись на колени, я коснулась ее кончиками пальцев и затем, без всякой причины, вдруг поднесла их к своему лицу…
— …вернуться, — сказала моя мама. Я повернулась к ним, восковым манекенам, не видевшим ничего.
— Кто задернул шторы, черт возьми! — воскликнул отец. — Я говорил тебе (то есть мне), что мне не нравятся эти штуки, и если бы не твоя мама…
— О, Бен, Бен! У нее кровотечение из носа!.. — закричала мама.
Потом они рассказывали мне, что я упала без сознания.
Несколько дней я пролежала в постели, потом мне разрешили встать. Мои родители считали, что у меня началась анемия. Еще они рассказали, что проводили нашу гостью этим утром на вокзал, и видели как она села на поезд; высокая, взлохмаченная, некрасивая, одетая в черное, на журавлиных ногах; все ее пожитки уместились в небольшую дорожную сумку.
— Поехала в свой цирк, — сказала моя мама.
В комнате ничего не осталось от нее, и отражения в окне, у которого она часто стояла, ярко светившегося в темноте ночи, ничего на кухне, ничего в Кантри-клаб, ничего на чердаке. Джо больше никогда не приходил к нам.
Джо больше никогда не приходил к нам. За неделю до школы я просмотрела все свои книги, от «Машины времени» до «Зеленой шляпы»: потом я спустилась вниз и проверила каждую книгу в доме, но там тоже ничего не было. Меня пригласили на вечеринку: мама не позволила мне пойти. Вокруг дома росли васильки. Однажды пришла Бетти, но быстро соскучилась. В один скучный полдень конца лета, когда по пустому дому гулял ветер снизу доверху, родители были на заднем дворе, соседи справа уехали купаться, остальные спали или заперлись, или вообще исчезли — кроме кого-то, подстригавшего, я слышала, газон — так вот, в этот полдень я решила разобрать и проверить всю свою обувь. Я занималась этим перед большим зеркалом, вделанным в изнутри в дверь моего платяного шкафа. Перебирая и примеряя заодно и свои зимние вещи, я случайно взглянула на дверцу.
В зеркале стояла она. Позади нее все было черным, словно завешено бархатом. На ней было что-то черное с серебром, полуобнажающее ее; лицо ее было в морщинах, словно изрезанное, или накрытое паутиной: у нее был один глаз. Второй сверкал белым блеском. Она сказала:
— Хотелось ли тебе когда-нибудь вернуться и позаботиться о себе маленькой? Дать себе совет?
Я не могла ничего сказать.
— Я — не ты, — сказала она. — Но мне хотелось того же, и сейчас я вернулась на четыреста пятьдесят лет назад. И мне нечего тебе сказать. Никогда не бывает что-то, что можно сказать в таких случаях. Жаль, но это, без сомнения, естественно.
— О, пожалуйста! — шепнула я. — Останься!
Она поставила ногу на край зеркала, словно это был дверной порог. Серебряная сандалия, которую она надевала на танцы в клуб, почти вдвинулась в мою комнату — толстый каблук, плоская, уродливая как смертный грех; новые линии разбежались по ее лицу и по всей обнаженной коже, словно странный орнамент. Потом она отступила: довольная, мертвый глаз потускнел, снова рассыпался искрами и исчез, открыв пустую глазницу, уродливую и страшную.
— Ха! — сказала она, — моя прабабка хочет дать этому миру, слишком мягкому и глупому, но милому, нечто очень твердое; но сейчас это глупо и плохо, а твердое стало слишком твердым, мягкое — слишком мягким, а моя прапрабабушка — ведь это она основала орден — уже умерла. Но это не имеет значения. Видишь ли, ничего не кончается. Просто тянется и тянется…
— Ты же не видишь! — вскрикнула я. Она тронула висок, и глаз появился снова.
— Потешно, — сказала она. — Интересно. Притягивающе. Совсем слепому в два раза лучше. Я расскажу тебе о моих набросках.
— Но ведь ты не… — заикнулась я.
— Первый, — сказала она, и морщины словно стали глубже, — это элой с Развлекателем; жирный лысый человечек в тоге, накидке и башмаках, каких ты не видела, с хрустальным шаром на коленях, от которого идут провода, вживленные в его глаза, ноздри, уши, голову, словно в ваши лампы. Это элой с Развлекателем.
Я заплакала.
— Второй, — продолжала она, — это работающий морлок; и там я сама, держащая череп, как в «Гамлете», только если ты вглядишься в череп внимательнее, увидишь, что это весь мир, с такими смешными штучками, торчащими на полюсах и в океанах, и он битком набит людьми. Просто битком. И таких миров к тому же слишком много.