Проезжая мимо станции Удельная, Кумиров с любопытством разглядывал нищих. Одни из них ухитрялись торговать каким-то украденным вторсырьем, другие лишь уныло клянчили, пользуясь пробкой у железнодорожного переезда и без единого слова курсируя между машин.
Один раз, стоя на переезде в ожидании поднятия шлагбаума, Кумиров расслышал разговор проходивших мимо его машины людей. Эго были мать и двое сыновей примерно восьми и шести лет. Все трое увлеченно спорили о том, какую сумму они сегодня на самом деле сэкономили: пятьдесят копеек или рубль? «Рубль, который, по сути, меньше советских десяти копеек, — с приятным холодком в суставах подумал бизнесмен. — И как это для них важно! Каков же доход этой, вероятно неполноценной, семьи: четыреста, пятьсот рублей, тысяча? Вряд ли больше, если судить по их экипировке. Но это ведь столь ничтожные копейки, которых может хватить одному человеку при усиленной экономии разве что на неделю, а дальше?..»
Еще несколько лет назад, пока улицы размозженной сверхдержавы не заполонили люди, выброшенные из жизни и, по сути, приговоренные политической катастрофой к смерти, Игорь Семенович, блуждая по дальнему зарубежью, недоумевал — почему тамошних бомжей никто вроде бы не удостаивает должным вниманием: они ведь такие же люди! И только здесь, на родине, бизнесмена вдруг озарило: добропорядочные граждане, во-первых, боятся бродяг, поскольку только один их вид напоминает им о том, что и они сами в любой момент могут оказаться в их зловонной компании; во-вторых, они, несомненно, завидуют тем, кому уже почти нечего терять; ну и, в-третьих, они ненавидят этих обреченных за то, что те согласились со своей судьбой, и с загробной улыбкой, инфернальным смешком приветливо ждут своей очереди на удаление из неудавшейся игры под названием «человеческая жизнь».
Анализируя собственное самаритянство, Игорь только с серьезным усилием мог вспомнить случай, когда «спонсировал» уличных побирушек. Задумавшись, он объяснял это тем, что не подает милостыню не по причине собственной скупости, а лишь потому, что старается не нарушать незримой, но ощутимой оболочки, изолирующей его от этой касты неприкасаемых и обреченных, подобной толпам прокаженных, бродящих среди отвергнувших их людей с шутовскими знаками отличия. Впрочем, он ведь и сам был отмечен, по жалуй, наиболее позорным для двадцатого века клеймом. Это значит, что особой разницы между ними не существует. У него СПИД физический, у них — социальный. Их беда — наглядна, его распад происходит пока что незримо.
Факт игнорирования попрошаек принуждал бизнесмена к оценке собственных человеческих качеств, и Кумиров задавал себе хорошо знакомый с детства вопрос: какой он на самом деле — хороший или плохой? Тотчас после появления этого вопроса возникал и другой: а по какой, собственно говоря, шкале оценивать свои свойства? Это ведь, согласитесь, довольно существенная деталь — кто и как тебя воспринимает? Ведь каждый из нас для одного — плохой, а для другого — хороший.
Правда? Ну, например, ссудил ты кому-то безвозмездно тонну баксов, ну просто подарил, — что же, разве после такого жеста ты не станешь для этого человека хорошим? Впрочем, может быть совсем наоборот — он тебя возненавидит и проклянет! Здесь ничего нельзя сказать наверняка, хотя в итоге тебя будут считать тем или другим, то есть прозвучат разные мнения, которые еще придется каким-то образом подсчитывать, чтобы вынести определенный приговор. Только вот, пожалуй, если поразмыслить, — можно ли кого-то признать хорошим, если хоть один из десяти, из ста, даже из тысячи воскликнет: нет, он — плохой! Ну и, естественно, наоборот, какой же ты плохой, если, скажем, твоя мать или жена произнесет: не судите его строго, он — хороший! Вот так-то, господа судьи!
Впадая в подобные размышления, Игорь всегда выводил незыблемое мнение, что он все же — хороший. Раньше, правда, был человек, который цинично опровергал это мнение, и человеком этим являлся Мстислав Самонравов. При каждой встрече или телефонной беседе Мстислав виртуозно выявлял в Игоре самое недостойное, низменное и греховное.
Если Самонравов беспокоил Игоря по мобильному телефону, то каждый раз (ну не надоест же ему!) с незримой улыбкой интересовался: «Я тебя, милый, не снял с тела?» или «Ты, наверное, только что закончил, да?»
Стоило в их беседе упомянуть особу женского пола, способную, по мнению Мстислава, представить для Кумирова сексуальный интерес, как Самонравов заговорщически шептал: «Надеюсь, она качественно выполняет все твои прихоти?»
Когда речь заходила о деловых партнерах или результатах сделок, Самонравов, сощурясь будто на яркий свет, причмокивал губами: «Ты его крепко кинул?» или «Не забывай, что в бизнесе друзей нет, главное — кто кого первым шваркнет!»
«Неужели я произвожу на него впечатление законченного подонка? — терялся Игорь. — А что же остальные? Ни в грош меня не ставят, но боятся или не хотят выдать свое истинное отношение? Да нет, наверное. Мстислав сам исчадие ада и судит обо всех как о себе — вот так и получается. Не стоит, право, расстраиваться. Успокойся. Ты сделал людям немало хорошего и заслуживаешь не столько упреков, сколько похвалы».