— Причины действительно имеются, — очень веско подтвердил Кливден. Никто не знает о лаборатории номер один больше доктора Грегори. Мы недавно с ним о ней беседовали. Не буду лгать, я тоже испуган. Если бы доктору Грегори разрешили, он бы отлил стены и потолок из бетона вокруг блока «Е» и запечатал бы лабораторию номер один навсегда. Вот как опасается доктор Грегори. Ему хотелось бы хоть на месяц закрыть эту лабораторию.
Харденджер пронзил своим холодным взглядом сначала Кливдена, потом Грегори и своих помощников.
— Пройдите по коридору, пожалуйста. Для вашего же блага будет лучше, если меньше будете знать об этом. Вы также, лейтенант. Простите. — Он подождал, пока Уилкинсон и двое других уйдут, взглянул насмешливо на Грегори и произнес:
— Итак, доктор Грегори, вы не хотите, чтобы дверь в лабораторию номер один была открыта? Это подозрительно. А вы нами подозреваетесь в первую очередь, знаете об этом?
— Как вам угодно. У меня нет настроения шутить именно здесь — Он бросил взгляд на Кландона и сразу отвел глаза. — Я не полицейский и не военный. Если бы вы…
— Конечно. — Харденджер указал на расположенную в нескольких футах от нас дверь. — Что там находится?
— Это кладовая, извините…
— Пойдемте туда. — Харденджер направился к кладовой, а мы за ним. Не обращая внимания на табличку «Не курить», Грегори зажег сигарету и стал быстро и нервно затягиваться.
— Не хочу отнимать у вас время, — произнес он. — Буду по возможности краток, но необходимо вас убедить, — он умолк и затем тихо продолжал: Сейчас термоядерный век. Это век, когда десятки миллионов людей идут на работу и возвращаются домой, зная об угрозе термоядерной войны. Миллионы людей не могут спокойно спать ночью, задумываясь о судьбе нашей зеленой и прекрасной планеты, которой угрожают оружием, сделающим ее безжизненной пустыней. — Он глубоко затянулся, погасил сигарету и сразу закурил новую, продолжая говорить в облаке табачного дыма. — Я избавлен от этих страхов о термоядерном Армагеддоне и безмятежно сплю по ночам. Слышу о русских ракетах и улыбаюсь. Слушаю американцев, хвалящихся своими ракетами, и тоже улыбаюсь. Такой войны никогда не будет, потому что я знаю, пока две сверхдержавы держат свои сабли в ножнах в виде разных мощных ракет, несущих столько?то и столько?то мегатонн, они в действительности не думают о них вообще. Они думают, господа, о Мортоне, потому что англичане, осмелюсь сказать, дали понять великим державам недвусмысленно, что бактериологическое оружие, которое у них имеется, сильнее всех бомб. И это оружие делается здесь, в Мортоне. Это оружие, если его применить, не оставит на всей планете ничего живого. Абсолютно ничего. Вот почему у меня страх перед дверью лаборатории номер один. Надеюсь, вы поймете меня.
Мы выслушали доктора Грегори в полном молчании и были согласны, что опасность за дверью велика. Но нужно было убедиться, что преступники не входили туда. И мы открыли дверь. И убедились в том, что из самой секретной лаборатории исчезло шесть ампул в контейнерах, специальных стальных контейнерах. В трех из них был сильный ботулинусный вирус, смертельный для всего живого. Но самое страшное, что неизвестные похитили три ампулы дьявольского микроба, против которого вообще не было никакой защиты — ни сыворотки, ничего другого. Это был нокаут.
Мэри Кэвел в моей жизни значила все. Уже два месяца я женат на ней, но знаю, это чувство останется до конца моих дней. На всю жизнь. Конечно, это легко может сказать любой — легко, просто и не задумываясь.
На всю жизнь. Конечно, это легко может сказать любой — легко, просто и не задумываясь. Звучит такое, возможно, немного банально. Но вам надо бы ее увидеть, мою жену, и тогда вы поверите мне.
Моя жена — маленькая белокурая красавица с поразительными зелеными глазами, но замечательна она не только этим. Вечером вы можете, расставив руки, ловить на улицах Лондона в часы пик всех девушек подряд — и половина из дюжины окажется маленькими белокурыми красавицами. Она была не просто сияющим счастьем, которое никого не минует. Мэри олицетворяла безудержную радость и влюбленность в жизнь. Она жила с напряжением тропической птицы колибри, у которой сердце бьется в темпе шестисот ударов в минуту. Было в ней и еще нечто иное. Какое?то сияние — в лице, в глазах, в голосе, во всем, что она говорила и делала. Она — единственный известный мне человек, не имеющий врагов ни среди женщин, ни среди мужчин. К этим чертам, пожалуй, можно применить только несколько старомодное и затасканное слово «добродетель». Она терпеть не могла святош, всех, кого называют ханжами, но ее собственная добродетель окружала ее ощутимым магнитным полем.
Магнитным полем, невольно притягивавшим к ней стольких обездоленных, надломленных душой и телом, что иному потребовалась бы еще дюжина жизней, чтобы столько встретить. Старик, доживающий свои последние дни при слабом осеннем солнце на скамейке в парке, птица со сломанным крылом — все они тянулись к Мэри. Лечить изуродованные тела и души было ее талантом, и я только совсем недавно стал понимать, что, врачуя одного, она уже знала о другом страждущем, о ком никто еще не подозревал. Впрочем, у нее был маленький недостаток, который мешал ей превратиться в ангелоподобное существо, — она была вспыльчива, и вспыльчивость эта могла проявиться самым невероятным образом в сопровождении не менее невероятных выражений, но только тогда, когда она видела птицу со сломанным крылом и человека, сделавшего это.