Любуясь тем, как свет от свечей подчеркивает выразительные черты лица Дэвида, Джослин пыталась понять, в какой момент он стал для нее столь привлекательным. Когда они впервые познакомились, он был болезненно худ и острые скулы обтягивала почти прозрачная смуглая кожа. Ему и сейчас можно было бы набрать несколько лишних фунтов веса, но теперь он был мужчиной в расцвете сил, человеком, которого окружала атмосфера спокойного самообладания и мужественности, делавшая его почти неотразимым. Ее взгляд задержался на его красиво очерченных губах, и она вспомнила их вкус. А потом она подняла глаза — и увидела, что он наблюдает за ней не менее пристально, чем она за ним.
Секунду она испытывала такое томление, что сердцу стало больно. Может быть, ей остаться здесь, отказаться от другого мужчины так же, как Дэвид отказался от другой женщины? Он дал ей ясно понять, что готов жить в соответствии с теми обетами, которые они дали. Она могла бы найти себе занятия в этом чудесном поместье, проводить ночи в его объятиях…
Нет! Она катастрофически близка к тому, чтобы полюбить Дэвида, но у нее нет сил и смелости на это решиться. Джослин быстро встала из за стола, с напускной веселостью проговорив:
— Как поздно мы засиделись! Уже почти десять. Я вдруг так устала, что едва могу уследить за ходом нашего разговора. Дэвид взглянул на каминные часы.
— Ты права, — с сожалением согласился он. — А мне надо рано встать, чтобы ехать в Херефорд: завтра будут судить того грабителя. Сладких тебе снов, Джослин.
Он встал, собираясь поцеловать ее на прощание, но она уклонилась от поцелуя, чувствуя, что вот вот заплачет. Ей стало понятно, что она должна как можно скорее уезжать из Уэстхольма, иначе она лишится остатков здравого смысла.
Наверху сонная уже Мари помогла Джослин раздеться, расчесала ей волосы и уложила в постель, после чего отправилась в свою комнату в мезонине. Несмотря на усталость, Джослин ворочалась в постели, ей никак не удавалось уснуть. Полная луна лила свой серебристый свет в окно, будя в ней беспокойство и томление.
Джослин хотела было задернуть занавески в надежде на то, что темнота успокоит ее, но причина возбуждения была не в лунном свете, а в ней самой. Она болезненно ощущала свое тело, нежное прикосновение тонкой ткани сорочки к коже, легкое давление простыни, прижимающей ее к широкой кровати, а поток лунного света возбуждал ее, распалял жажду страсти. Джослин ощущала себя женщиной, которая слишком долго сторонилась мужчин.
В конце концов она встала с постели и прошла к окну. Луна, которая так терзала ее, плыла высоко в небе — извечная богиня женственности, которой так хотело поклоняться ее тело.
Где то в доме пробили часы. Джослин насчитала двенадцать ударов. Полночь, час колдовства.
Она вдруг вспомнила, что так и не показала Дэвиду семейный портрет. Он еще не ложился — иначе она услышала бы его через дверь, соединявшую их спальни.
Поддавшись какому то непонятному порыву, она накинула поверх сорочки шелковый пеньюар и вышла из своей комнаты. В коридоре она взяла подсвечник с тремя свечами, чтобы осветить себе дорогу вниз. Фантастические тени сопровождали путь по безмолвному дому, усиливая ощущение нереальности происходящего.
Дэвид сидел там, где она его оставила. Только теперь он развязал шейный платок и, сняв фрак, бросил его на спинку стула — августовская ночь была на редкость теплой. Его волосы были в беспорядке, словно он машинально ерошил их. На столе перед ним стояла недопитая рюмка бренди.
Мрачное выражение его лица, когда он увидел Джослин, отразило тревогу.
— Что то случилось, Джослин? — Он вскочил ей навстречу.
Она покачала головой, тряхнув распушенными волосами:
— Нет, ничего особенного. Я не могла заснуть, а потом поняла, что забыла показать тебе одну вещь. Это подарок, который тебе сделал Стреттон. А может быть, и Уэстхольм.
— Любопытно. — Он улыбнулся одними губами и последовал за ней.
Остро ощущая его присутствие, она провела Дэвида в большую гостиную. Стреттон ее не подвел — портрет семьи Дэвида висел над камином. Она молча подняла канделябр, чтобы лучше осветить картину.
Он судорожно вздохнул, жадно вглядываясь в знакомые лица.
— Я понятия не имел, что этот портрет еще существует. Думал, что Уилфред его уничтожил.
— Хотел уничтожить, но Стреттон спрятал. Она снова вгляделась в изображение: да, Рейнольдсу удалось явственно передать атмосферу семейной любви.
— Твои близкие были тогда счастливы? — спросила она.
— Да. Особенно тогда, когда старшие мальчики были в школе. Моего отца вторая семья радовала гораздо больше, чем первая. Он, наверное, и понятия не имел, на какие гадости были способны его старшие сыновья. — Его взгляд снова ностальгически скользнул по портрету. — Или, возможно, он просто не хотел этого знать. Он был человеком мягким и не хотел неприятностей.
— Сильный характер — это у тебя от матери?
— Наверное. После смерти отца она сумела наладить свою и нашу жизнь. И я никогда не замечал, чтобы она сожалела о том, что потеряла. — Он прикоснулся к раме, гладя пальцами позолоченные деревянные завитки. — Возможно, она даже была рада, что освободилась от роли хозяйки баронского поместья.
Джослин завидовала уверенности Дэвида в себе — он спокойно принимает комплименты, что у него сильный характер, сам ни минуты в этом не сомневаясь. Сама она никогда не могла безоговорочно принять ни один комплимент. Похвалы в ее адрес будили в ней смутное беспокойство. Чувство собственной неполноценности незаметно поселилось в ней.
Взгляд Дэвида скользнул по гостиной. Джослин сгруппировала принесенную с чердака мебель вокруг трех персидских ковров, и огромное пространство парадной комнаты разбилось на уютные уголки. Свет от свечей отражался в натертом до блеска паркете, подчеркивая богатые, сочные краски ковров.
— Эта комната никогда не была такой красивой. У тебя талант создавать прекрасное.
Он перевел глаза на нее — и их взгляды встретились. Джослин ни за какие сокровища мира не согласилась бы отвернуться. Чуть слышно она спросила:
— Почему ты так долго сидел один?
— Я… думал. О тебе. — Бархатные тона его голоса были подобны нежным прикосновениям. — О том, как ты красива. О том, как мне трудно сдерживаться, когда я прикасаюсь к тебе.
Джослин невольно шагнула вперед — ее грудь почти коснулась его тела. Изумляясь собственному бесстыдству, она спросила:
— А почему ты так сдержан?
Он застыл на месте, не делая попытки ни приблизиться, ни отстраниться от нее.
— Я обещал вернуть тебе свободу, и это обещание меня связывает. Я и без того зашел дальше, чем следовало.
— Мы подписали бумаги для признания брака недействительным, так что оба получим свободу. Но как же с этой ночью? — спросила она с откровенностью, поразившей ее саму. — Ведь никто не узнает, что происходит между нами?
— Но я то знаю, ты — тоже. — Под туго натянутой кожей на его скулах заходили желваки. — Но я не уверен, что ты понимаешь, чего хочешь.
Она положила ладонь на его руку, ощущая под пальцами налитые силой мышцы.
— Я знаю, чего мне хочется. Я хочу, чтобы ты обнял меня, — сказала она, и ее голос стал глухим от острого желания. — Я знаю, что уроки страсти, которые ты мне дал, — это только прелюдия к изумительной симфонии любви.
Цивилизованный офицер и джентльмен вдруг исчез в нем.
— Ты в этом уверена?
От одной только мысли о том, что сейчас произойдет, у нее участилось дыхание. Ей хотелось бежать быстрее ветра — и оказаться добычей льва. Его добычей.
— Настолько, насколько в этом ненадежном мире можно быть в чем то уверенной.