Сказки Айдаболов Борис
Танцующая среди цветов
Борис Айдаболов
(Сказочная повесть о японской старине)
Пляши, пляши, улитка!
Если ты не захочешь плясать,
Берегись, под копыта брошу тебя,
Жеребенку дам тебя растоптать,
Теленку дам растоптать, расколоть.
Если красиво станешь плясать,
Пущу погулять в цветочном саду.
(Из сборника «Рёдзин Хисё» («Тайник песен»), IX-XV вв.
Перевод В. Марковой)
Нэнэ осторожно раздвинула оконную раму сёдзи, оклеенную бумагой. Крошечный соловей восседал на старой сливе так близко от девочки, что, казалось, протяни руку и коснёшься пальцами его серой крапчатой спинки. Запрокинув головку к небесам, он исторгал переливчатые трели, и светлое горлышко его колебалось, как струна лютни — бива. Но вот веточка дрогнула, осыпав лик девочки серебряным дождём, и сладкоголосая пташка упорхнула. Над горами Ёсино занималось утро.
В третий день третьей луны для девочек устраивают Праздник кукол «Хина-мацури». В этот день детям показывают особенные куклы: одеты они в старинные придворные наряды, изображают микадо с супругой и их свиту. Лишь раз в году вынимают из ящика пару кукол. Но воспоминание о них остаётся надолго. Увы, даже в праздник Нэнэ не знала отдыха. Мачеха велела ей отскоблить от сажи котёл. Бедняжка с усердием натирала песком чёрный бок сосуда, а из дома доносился вкусный запах угощений и долетали звуки цитры — сямисэн.
«Видать, у каждого своя карма», — прошептала Нэнэ, и по испачканному сажей личику её потекли ручейки слёз.
Когда любопытство пересилило страх, Нэнэ тишком пробралась в свою комнату и проделала в бумажной перегородке — фусума дырочку. Прильнула к ней и замерла в восхищении. Дочка мачехи плясала посреди покоев, держа в руке веер с кистями. Её причёску — фуривакэ с пробором посередине украшал венок. Исподнее платье на ней было цвета лепестков чайной розы, а поверх него переливались красками другие наряды. Концы длинных алых шаровар тянулись за нею по земле.
Мачеха Нэнэ, с набелённым лицом и подведёнными тушью бровями, играла на сямисэне. Муж её, сидя рядышком, бил в маленький бубен и пел песенку:
Славно-славно! Чудо как хорошо!
Кто пляшет так хорошо?
Это жрица — мико, дубовый листок,
Ступица у колеса.
«Ятикума» и карлик-плясун,
Кукла в руках скомороха.
Это в саду посреди цветов
Птичка и мотылёк.1
Наконец струны утихли, виновницу торжества усадили на циновки и из короба извлекли куклу. Что за чудо была эта кукла! Лик её сверкал перламутром, шёлковые наряды дразнили глаз. На мгновенье Нэнэ пригрезилось, что это ей показывают куклу. После недолгого любования игрушечную принцессу спрятали в ящик, и наваждение исчезло. Домочадцы принялись за угощение, а Нэнэ, печально вздохнув, отправилась к покрытому сажей котлу.
Сумерки окутали деревню и уставшая Нэнэ уснула в своей каморке, положив в изголовье полено. А соловей-Угуису грустил до рассвета, жалея девочку, — ведь она осталась без подарков в Праздник кукол. Луна привстала над горами, залив серебристым светом купы деревьев, рисовые поля и соломенные крыши домов. Услышала жалобную трель соловья, заглянула в чертог Нэнэ и приникла сияющими устами к её щеке.
А наутро солнечный луч просочился к девочке через щёлочку в сёдзи, зарделся розой на её устах, замешкался в густых ресницах, словно пташка в силках, выбрался из дивных тенёт и облобызал другую щёку Нэнэ. Едва игривый лучик покинул её затенённое гнёздышко, как фусума с шипением отодвинулась, и мачеха просунула в щель свою голову, словно змея, охотящаяся на птенцов.
«Негодница, сейчас же погаси светильник!» — закричала она, но запнулась, заметив, что это щёки падчерицы изливают свет. Мачеха плюнула на свой рукав и стала тереть личико Нэнэ, но сияние не исчезало. Тогда она больно ущипнула девочку — так, что слёзы покатились у бедняжки из глаз, точно горошины — и побежала рассказать об увиденном мужу.
Вскорости слухи о девочке, одна щека которой источала солнечный блеск, а другая роняла лунные лучи, облетели всю округу. И не было в тех местах человека, который не пожелал бы под благовидным предлогом поглазеть на это чудо. Зато дочка мачехи при виде сияющих щёк сводной сестры рыдала от зависти в три ручья. Надо ли говорить, что мать и дочь возненавидели Нэнэ пуще прежнего. И скоро они придумали, как досадить ей.
Как-то поутру мачеха отправила падчерицу в лес по дрова, а сама наняла искусного птицелова, который снял со сливового дерева соловья. Взъерошенную пташку посадили в клетку из тонких ивовых ветвей и продали бродячему торговцу.
Смолкли трели певца. Напрасно Нэнэ звала соловушку и махала белотканым рукавом, — он всё не прилетал. А мачеха с дочкой втихомолку потешались над нею: «Скорее мыши спляшут перед котом, нежели Нэнэ увидит своего соловья!»
Только через несколько дней узнала девочка от деревенских мальчишек, кто разлучил соловья со сливой и украл у неё единственную радость. Собрала котомку и тайком отправилась на поиски пернатого друга.
Шла она, шла и увидела, как в одной деревне майские девушки «саотомэ» в красных складчатых юбках, надетых поверх белых платьев, отправляют старинный обряд посадки риса. «Милые девушки, не видали ли вы моего соловушку — Угуису?» -спросила Нэнэ. Отвечали девушки — саотомэ: «Трудимся мы на рисовом поле от зари до заката, лелеем каждый росток, кланяемся каждому колоску. Не поднимаем очей от воды — не видали мы твоего соловушку».