И был день, и был вечер, а вечером был мальчишник, обещанный Гарику. Впрочем, мальчишник вышел фигуральный: лысые мальчики с крысиными хвостиками на затылках, печальные от мудрости и жировых складок, перемежались рожденными в сорочках девочками бальзаковского возраста, бродского нрава и Достоевского темперамента. «Бо монд!» — как говаривала бабушка хозяйки, Одарка Шаповал, отлично зная, что «бо» в переводе с миргородского на тамбовский означает «потому что», а «монд», по мнению бабушки, в переводе не нуждался. Хозяйка дома дремала в кресле, готовясь к финальной реплике: «Хорошо, и хорошо весьма!» Эта реплика всегда давалась ей с трудом.
Куда легче давалось: «Вы общайтесь, а я пойду. Мне завтра рано вставать…»
— Видели «Отелло» в постановке Селявиктюка? В роли мавра — Арчил Камикадзе, бездарность из Малого Хачапури. Да, я тоже не видел. Серость, никакого удовольствия, кроме эстетического…
Помните, у Мандельштампа:
Милый мальчик, ты так весел, ты тяжелый и унылый,
Ты появишься у двери в чем-то белом, без причуд,
Знаю, знаю сердцем вещим — умер ты и взят могилой,
Но прекрасен без извилин, я опять тебя хочу!
— Помните, у Сыма Цяци: «Поступив в школу «Восьми пьяных даосов», юный Мынь за пять лет допился до полного мастера…»
— Помните, в «Тайной гавани»: Фенкароль, Финлепсин и Фуросемит, сыновья Флакарбина… да, редкое глумление, редкое!.. Любой вам скажет, что верный перевод: Фенкарол и Фуросемид, а не эта натужная отсебятина…
— Да, именно у Рэймонда Обоя: «Реалист, или Антилегенд»… пиршество безвкусицы…
Помните, у Вертинцера:
На ковре из желтых листьев, вдоль обрыва, по Арбату,
Чуя с гибельным восторгом, что осядут на мели,
Пилигримы в шкурах лисьих, колченоги и горбаты,
Подают манто путанам вместо китайчонка Ли…
— Помните, в «Массажисте якудзы», когда Слепой Рикша делает йоко-оно-наоми-кемпбелл-цуки-тошиба? Гарик сказал, что это в целом почти пристойно, и Гарик таки прав…
— В последнем эссе токийского пострелятивиста-затворника Киндзмараули Оэ: «И ученик спросил у жены мастера: «Госпожа, ответьте: когда жесткое лучше мягкого?!» Нет, не читал, но Зяма утверждает… Вы знаете Зяму?
— Остап Гоглин? Да, трилогия: «Вечера на Ху», «Тор Еблиз» и «Дик Аньки». Низкий жанр, потакание быдлу. Я даже просматривать не стал…
Помните, у Бу Сё:
Чужое вдали пью пиво,
Красавиц чужих прельщаю,
В мечтах о милой супруге…
— Это ничтожество! Он говорит мне: «Зямочка, ваше «На шкафу сидит жирафа, а козел стоит у шкафа…» не соответствует тематике «Коммерсанта»! Мы не можем дать это в рубрике «Деловой блиц»! Несите стихи в «Одноклассник»!» Душитель порывов! Садомаз!
— …и, упершись всей силою в колонки дома, сказал Самсунг: умри, душа моя, с филипстимлянами!..
Помните, в «О чем молчал Кунфуций»:
Ну-ка, лягу на кровать,
Стану время убивать
И постигну, я-не-я,
Сущность недеяния!.
.
— …я ему: а дальше? Дальше?! «Потому что тот козел на жирафу очень зол»?! Это не «Деловой блиц»?! Ничтожество, завистливая клякса…
Галина Борисовна чувствовала себя подшипником на нитке жемчуга. И все чаще ей казалось, что стены гостиной смыкаются кожаными створками альбома, украшенного «Пиром в доме Левия» работы Паоло Веронезе.
Три дня промчались птицей-тройкой, звеня бубенцами, — в столоверчении будней, деловом угаре и крайне романтической торговле фольгой для горячего тиснения. Но о вечере пятницы (угадайте, какое число? ну нельзя же так! хоть бы для приличия сделали вид: 12-е там, 32-е, 666-е), когда надо забрать дочь из «Шутихи», наша героиня помнила неукоснительно.
Улица на подъездах к приснопамятному особняку кишела транспортом. Даже Мирону, виртуозу баранки и тормозов, пришлось туго меж экипажей, густо припаркованных вдоль Гороховой. Чего здесь только не было! «Мерседесы», «Вольво», «Крайслеры», «Пежо»… — вот их как раз и не было! Наблюдались же иные средства передвижения в ассортименте. Старинный кабриолет: сияющая медь ручек, клаксон, черный лак жучиных надкрыльев. Двухэтажный английский омнибус. Карета, запряженная шестерней. Еще одна карета. Дилижанс, от которого за сто ярдов несло Диким Западом, мешками долларов и индейцами, не наступающими дважды на одну швабру. Арба. Броневик с кепкой, нахлобученной надуло пулемета. Гоночный «турбо-реал». У решетки с вензелями обосновалось чудо: серебристая сигара длиной с кашалота, без каких-либо внешних деталей, цельная и загадочная. Заглядевшись на сигару, висевшую в полуметре над землей, Мирон едва не «поцеловался» с обыкновенной гнедой кобылой — последняя брела куда глаза глядят, без седла и удил. Кобыла оборжала Мирона и двинулась дальше, эротично виляя крупом.
Короче, выбравшись наконец из машины, Шаповал не особо удивилась, узрев разноцветный монгольфьер, парящий в густо-фиолетовой чернильнице неба. Из корзины приветственно махал руками воздухоплаватель в цилиндре, клоунском гриме и ярко-желтом камзоле. «К нам, Шарль, лети к нам!» — кричали ему из парка.
За распахнутыми настежь воротами «Шутихи» безумствовал карнавал!
Гирлянды фонариков вились в кронах деревьев, тут и там вспыхивали огни фейерверков, извергались ввысь подсвеченные иллюминацией фонтаны, кублом потревоженных гадюк шипели «вертушки»; одноименные с фирмой шутихи, треща, рвались в клочья. Ну, и шутов, конечно, тоже хватало! Едва слегка качнувшаяся рассудком гостья шагнула за ворота, как к ней подскочил черт. Черт был красный, атласный, с бородкой клинышком и моноклем в левом глазу. Хвост у черта приветливо дергался, то распрямляясь в струну, то свиваясь кольцами, — и эта агония червя будила в душе нервные атавизмы.