— Интересно, существует ли еще остальной мир? — произнесла Элинор, задумчиво глядя в свою тарелку (миссис Дадли сегодня испекла им пирог с абрикосами). — Очевидно, миссис Дадли ночует в каком-то месте, откуда каждое утро приносит густые сливки, а Дадли ходит куда-то за продуктами, но, по моему глубокому убеждению, никакого внешнего мира нет.
— Мы на необитаемом острове, — объявил Люк.
— Не могу вообразить мир за пределами Хилл-хауса, — сказала Элинор.
— Возможно, — ответила Теодора, — нам надо делать зарубки на бревне или складывать в кучку камешки, по одному на каждый день, чтобы не потерять счет времени.
— Как хорошо, что внешнего мира не существует, — заметил Люк, накладывая себе целую гору взбитых сливок. — Ни тебе писем, ни газет. Если что и происходит, нам до этого нет никакого дела.
— Должен вас огорчить, — начал доктор, и все умолкли. — Прошу прощения. Я всего лишь хотел сказать, что внешний мир к нам проникнет и, конечно, огорчаться тут нечему. В субботу приезжает миссис Монтегю, то есть моя супруга.
— А когда суббота? — спросил Люк. — Разумеется, мы будем очень рады миссис Монтегю.
— Послезавтра. — Доктор задумался. — Да, — сказал он через минуту, — думаю, что послезавтра. Мы, безусловно, поймем, что наступила суббота, — он подмигнул, — когда увидим миссис Монтегю.
— Надеюсь, она не слишком рассчитывает на ночной тарарам, — заметила Теодора. — Хилл-хаус не оправдывает надежд, которые подавал вначале. Впрочем, возможно, он встретит миссис Монтегю фейерверком паранормальных явлений.
— Миссис Монтегю будет вполне к ним готова, — заверил доктор.
— Интересно, — сказала Теодора Элинор, когда они под пристальным взглядом миссис Дадли вставали из-за стола, — почему все так тихо? Мне это ожидание действует на нервы. Уж лучше бы опять началось, что ли.
— Ждем не мы, — ответила Элинор, — а дом. Думаю, он затаился до времени.
— А едва мы потеряем бдительность, он как прыгнет!
— Интересно, сколько он может ждать. — Элинор, поежившись, направилась к лестнице. — Мне почти хочется написать сестре. «Мы чудесно проводим время в добром старом Хилл-хаусе…»
— «На следующее лето обязательно привези сюда все семейство, — подхватила Теодора, — мы каждую ночь спим, накрывшись с головой одеялом…»
— «Воздух так бодрит, особенно в коридоре второго этажа…»
— «Мы постоянно радуемся, что до сих пор живы…»
— «Каждую минуту происходит что-нибудь интересное…»
— «Цивилизация представляется такой далекой…»
Элинор рассмеялась. Она чуть опередила Теодору на лестнице. В мрачном коридоре было сейчас немного светлее: они оставили дверь в детскую открытой, и солнце из окна озаряло мерную ленту и мел на полу. На темных панелях лежали синие, оранжевые и зеленые отблески витража.
— Я пойду спать, — объявила она. — В жизни столько не ленилась.
— А я лягу и буду грезить о трамваях, — ответила Теодора.
— Я пойду спать, — объявила она. — В жизни столько не ленилась.
— А я лягу и буду грезить о трамваях, — ответила Теодора.
У Элинор вошло в обыкновение быстро оглядывать комнату с порога, прежде чем войти; она убеждала себя, что просто взгляду нужно привыкнуть к такому количеству синевы. Она собиралась распахнуть окно, которое по возвращении всегда находила закрытым, и была уже на середине спальни, когда в коридоре стукнула дверь и сдавленный голос Теодоры позвал: «Элинор!»
Элинор выбежала наружу и замерла в ужасе, глядя Теодоре через плечо.
— Что это? — прошептала она.
— Что это изображает? — Голос Теодоры сорвался на визг. — Что изображает, дура?
И вот этого я ей тоже не забуду, подумала Элинор очень четко, несмотря на растерянность, а вслух сказала:
— Вроде бы похоже на краску. Только… — И тут до нее дошло. — Только пахнет ужасно.
— Это кровь, — твердо ответила Теодора. Она вцепилась в дверь и, когда та качнулась, еле устояла на ногах. — Кровь. Везде. Ты ее видишь?
— Конечно вижу. И вовсе не везде. Брось паниковать.
На самом деле Теодора очень мало паникует, усовестила себя Элинор. Следующий раз кто-нибудь из нас запрокинет голову и взвоет по-настоящему. Только бы это была не я — ведь я заранее настроена держать себя в руках, — а Теодора…
— Опять надпись на стене? — спросила она холодно и, услышав дикий смех Теодоры, подумала: как бы все-таки не я, нельзя такого допустить, надо собраться…
Она закрыла глаза и поймала себя на том, что произносит беззвучно: «Стой, послушай, ты узнаешь, как поет твой верный друг. Брось напрасные скитанья, все пути ведут к свиданью…»
— О да, дорогая, — сказала Теодора. — Я не знаю, как тебе это удалось.
«Это знают дед и внук».
— Не глупи, — ответила Элинор. — Позови Люка и доктора.
— Зачем? Разве это не задумывалось как маленький сюрприз для меня? Только для нас двоих.
Вырвавшись из рук Элинор, которая пыталась не пустить ее в комнату, Теодора подбежала к шкафу, распахнула дверцу и заплакала от злости.
— Моя одежда, — причитала она. — Моя одежда.
Элинор решительным шагом вернулась к лестнице.
— Люк! — сказала она, перегнувшись через перила. — Доктор!
Звала она негромко и старалась не сорваться, но в следующее мгновение раздался стук уроненной на пол книги и быстрые шаги. Элинор смотрела, как доктор и Люк бегут к лестнице, видела их испуганные лица и думала, до чего же все они постоянно напряжены, даже когда выглядят спокойными, каждый только и ждет крика о помощи; разум и понимание нисколько не облегчают дела.