С другой стороны, они проявляли видимое нежелание общаться на каком-либо ином языке, и мне казалось, что в Париже найдётся даже меньше людей, способных изъясниться по-английски, чем в Лондоне — согласных поговорить по-французски. Я склонна была отнести это на счёт имперских комплексов.
Я стояла в тени собора Парижской Богоматери, задумавшись так глубоко, что и сама походила на одно из украшений этой глыбы тёмно-коричневого камня, которую они называли façade (заходить внутрь мне не хотелось; я уже достаточно насмотрелась на соборы, да что там, даже мой интерес к замкам стал понемногу угасать). Корабль хотел, чтобы я поговорила с Линтером. Зачем? Я не могла ни понять этого сама, ни принять чужие объяснения. Никто не встречал этого парня, никто не говорил с ним, никто не получал от него никаких сообщений за всё время миссии на Землю. Что с ним стряслось? И что мне со всем этим теперь делать?
Пребывая в полном недоумении, я шла по берегу Сены, держась в тени всех этих мрачных, тяжеловесных зданий. Я помню аромат свежеобжаренного кофе (всё это время кофе продолжал неуклонно дорожать; вот вам и саморегулирующийся рынок!), помню, как начинала блестеть свежевымытая брусчатка, когда, деловито открыв уличные краны, за работу принимались низкорослые уборщики. Они пользовались старыми тряпками, намотанными на швабры, чтобы перегнать воду от одного края тротуара к другому. Хотя бесплодные раздумья и растравляли мне душу, пребывание здесь всё же казалось мне чудом. В этом городе было нечто совершенно особенное, подбивавшее тебя радоваться уже одному тому, что ты жив… Вдруг я очутилась на острове Сите, не знаю как, хотя помню, что изначально я направлялась к Центру Помпиду, чтобы от него дважды повернуть и пройти через Мост Искусств.
На оконечности острова я обнаружила маленький треугольный парк. Он походил на выкрашенный зелёной краской носовой кубрик морского судна, чья корма гордо разрезала мутные воды древней Сены, омывавшие огромный город. Я прошла через парк, держа руки в карманах и изображая праздношатающуюся туристку, но затем увидела нечто исключительно странное и почти тревожащее — ступени, ведущие вниз между глыб грубо обтёсанного белого камня. Я на мгновение остановилась, потом решила спуститься по ним к реке. Я оказалась в огороженном дворике, откуда, в принципе, можно было выйти к воде, но этот единственный выход был перекрыт каким-то перекошенным сооружением из воронёной стали. Мне стало не по себе. В строгой геометрии постройки было что-то внушающее ужас, принуждавшее чувствовать себя маленьким, слабым и беззащитным. Нависавшие надо мной белокаменные глыбы наводили на мысль о том, как хрупки под ними будут человеческие кости. Я была здесь совсем одна. Почти инстинктивно я попятилась назад, в сумрак перехода, ведущего обратно в залитый солнцем парк.
Это был Мемориал Депортации.
Я помню, как тысячи тусклых огоньков, расставленные рядами, озаряли туннель, помню торжественные слова, вырезанные на камне в отдалённом углу дворика… Это поразило меня до глубины души. Больше ста лет минуло с тех пор, но холод того места до сих пор живёт во мне; он пробирается по моему хребту, когда я диктую эти слова; я стираю и снова пишу их на планшете, и кожа моя покрывается мурашками.
Впечатление это не ослабевает со временем; подробности той прогулки столь же свежи в моей памяти сейчас, что и спустя лишь несколько часов, и я знаю, что они будут со мной в час моей смерти.
3.2 Всего лишь очередная жертва двойных стандартов
Я вышла оттуда в каком-то отупении. Но и злилась тоже. Я злилась на них за то, что они сумели так зацепить меня, поразить в самое сердце. Конечно же, я была зла и на их глупость, их маниакальное варварство, их склонность к бездумным поступкам, животную покорность, ужасающую жестокость. На все чувства, о которых и должен был напоминать мемориал.
Но всего более я была поражена тем, как этим людям удалось создать столь выразительный символ собственных кошмарных деяний. Как смогли они вложить столько человечного в напоминание о бесчеловечном? Я и подумать не могла, что им такое под силу. Все книги, прочитанные мной, все фильмы, просмотренные на борту корабля, не могли подготовить меня к такому. А я не любила попадать впросак.
Я покинула остров и прошлась по правому берегу реки до Лувра, побродила по его галереям и выставочным залам, глядя на произведения искусства и не видя их. Я просто пыталась прийти в себя. Наконец я проделала небольшое упражнение по размягчению мгновения (Это выражение практически не поддаётся адекватному переводу. — Примеч. дрона.) , и, готовясь предстать перед Моной Лизой, уже практически взяла себя в руки. Джоконда несколько разочаровала меня — такая маленькая, тёмная, вся в окружении людей, камер и охранников. Девушка безмятежно улыбалась из-под защитного стекла.
Я не нашла где присесть, и постепенно у меня разболелись ноги. Тогда я отправилась в Тюильри, прошла по широким пыльным аллеям между маленьких деревьев и наконец отыскала восьмиугольный пруд со скамейками вокруг него, — дети и их воспитатели запускали в плавание модели яхт. Я какое-то время наблюдала за ними.