— И вы, конечно, решили, что это произошло по вашей вине.
— Но это действительно произошло по моей вине. Если бы не я, с чего бы это вдруг абсолютно здоровый мальчик умер от сердечного приступа?
— Если бы это было так просто, на земном шаре почти не осталось бы живых.
— Мои одноклассники заплакали. Ну, и как положено в таких случаях, звучали фразы: «Первыми всегда уходят лучшие», и т. д. А я думал: «Конечно, лучшие! Стал бы я так молиться, если бы он не был лучшим!»
— И вы решили, что Бог услышал вашу молитву? Вы ведь никогда ни в чем не сомневаетесь.
— Поначалу я торжествовал: я победил! Теперь этот Франк больше не будет мне мозолить глаза. Но вскоре я понял, что смерть мальчика ничего не изменила в моей жизни. Для своих одноклассников я по-прежнему оставался гадким утенком, которого никто не любит. Напрасно я думал, что главное для меня — освободиться от своего соперника. Как я ошибался! Франка забыли, но я вовсе не занял его место.
— Ничего удивительного. У вас совсем нет обаяния.
— Прошло немного времени, и я начал испытывать угрызения совести. Если бы мне удалось завоевать любовь одноклассников, я бы не сожалел о своем преступлении. Но меня мучила мысль, что я убил Франка напрасно.
— И с той поры вы торчите в аэропортах и каждому встречному рассказываете о своих душевных муках.
— Все не так просто, как вы думаете. Мне было стыдно, но я вовсе не страдал.
— У вас, видимо, хватало здравого смысла не чувствовать себя виноватым?
— И снова вы ошибаетесь. Я ни минуты не сомневался, что убил этого мальчика. Но мое детское сознание еще не было готово к подобной ситуации. Как вам известно, взрослые приучают детей здороваться и запрещают ковырять в носу. Но они не внушают, что нельзя убивать своих маленьких товарищей. Поэтому я испытывал такие же угрызения совести, как если бы украл конфеты с витрины.
— Если вы утратили веру, почему вы по-прежнему считаете себя виноватым в смерти Франка?
— Вера укрепляет человеческий дух и придает ему огромную силу. Независимо от того, существует Бог или нет. Я столь убедительно молил Бога лишить Франка жизни! Утратив веру, я утратил и свою власть.
— Какое счастье, что вы больше не верите и уже не можете…
— Да. Поэтому второе убийство далось мне не так легко.
— Ах, так была целая серия убийств?
— В расчет идет только первое. Если ты убийца, то чувство вины не возрастает в зависимости от числа жертв. Не важно, сколько ты убил: одного человека или сотню. Стоит убить одного, а затем можно убить и сотню.
— Конечно. Зачем отказывать себе в маленьких радостях?
— Я вижу, вы не воспринимаете меня всерьез. Вы смеетесь надо мной.
— Если вы верите, что убили своего одноклассника, то вы не такой уж великий преступник.
— Вы правы, я мелкий преступник, не обладающий большим размахом.
— Как мне нравится эта самокритичность!
— Да, я убил всего двух человек.
— Всего лишь двух! Месье, вы не очень-то честолюбивы.
— Всего лишь двух! Месье, вы не очень-то честолюбивы.
— Согласен. Я был рожден для большего. Но меня попутал проклятый демон вины, который помешал мне выполнить мое великое предназначение.
— Демон вины? Я думал, вы испытывали обыкновенное раскаяние.
— После убийства Франка — да. Но позже меня стало постоянно мучить чувство вины.
— Это началось после второго убийства? Как оно произошло? Вы наслали на человека порчу?
— Зря смеетесь. Чувство вины возникло у меня, как только я утратил веру в Бога. А вы веруете?
— Нет. В моей семье не было верующих.
— Забавно, когда о вере говорят как о гемофилии. Мои родители тоже не веровали, но это не помешало мне стать верующим.
— Но ведь сейчас вы атеист, как и ваши родители.
— Да, я утратил веру после одного случая, одного нелепого случая, который полностью перевернул мою жизнь.
— То есть вы пережили сильное душевное потрясение.
— Да, можно сказать и так. Мне было тогда двенадцать с половиной лет. Я жил у дедушки с бабушкой. В доме было три кошки, и в мои обязанности входило готовить им еду: я должен был открывать рыбные консервы и смешивать их с рисом. Отвратительная процедура. Меня тошнило от одного только вида рыбы и ее запаха. Но от меня требовали, чтобы я долго-долго разминал рыбу, пока она не образует с рисом единую массу, иначе кошки не станут ее есть. Я закрывал глаза и вслепую, на грани обморока, руками месил и месил эту кашу. Стоило мне только коснуться пальцами переваренного риса и рыбы, как на меня накатывала дурнота.
— Вас можно понять.
— Я не один год готовил это отвратительное месиво, но однажды произошло неожиданное; мне было тогда двенадцать с половиной лет. Я открыл глаза и посмотрел на кошачью смесь, которую приготовил собственными руками. К горлу тотчас же подступила тошнота, но я сумел ее подавить. И тут вдруг я непроизвольно засунул эту гадость в рот и проглотил.
— Фу!
— А вот и нет! Вот и нет! Мне показалось, что я не ел ничего вкуснее! Я был тщедушным мальчишкой, которого никогда не могли усадить за стол и кормили чуть ли не силой, а тут я с наслаждением съел эту мерзкую кашицу для животных. После чего я с ужасом осознал, что мне хочется еще этого рыбного клея, и начал горстями засовывать его в рот. Три кошки испуганно наблюдали, как их обед исчезает в моем желудке. Но я испытал куда более сильное потрясение, чем они: я понял, что ничем не отличаюсь от кошек. Я сознавал, что набросился на кошачий корм не по своей воле — меня заставила это сделать какая-то враждебная мне сила. В итоге я съел всю миску, до последней крошки. Кошачье семейство осталось в тот день голодным. Свидетелями моего падения были только кошки.