— Здесь, — повторил Мир-Хаммад. — Постоялый двор «Веселый Трот»! Здесь мы получим три величайших услады жизни: вино, пищу и женщин.
— А также развлечемся беседой, почтенные друзья мои, и отдохнем на мягких коврах, — добавил подоспевший Саддара.
— Кто будет платить? — поинтересовался Конан, тряхнув своим тощим кошелем.
— Разумеется, мы, славный воин, — сказал Саддара, нежно обнимая киммерийца за талию. — Разумеется, мы, ибо купцам положено платить за вино, которое пьют солдаты, и за мясо, которое они едят.
— А также за женщин, которые их любят, — кивнул бородатый Мир-Хаммад. — Как заповедал Митра, — он поднял руку к солнечному диску, уже опускавшемуся в синие вилайетские воды, — купцы торгуют, богатеют и оплачивают удовольствия солдат, а солдаты защищают купцов. И это мудрый порядок, ибо каждый в мире сем должен следовать своему предназначению.
— Однако, — прибавил Саддара, подталкивая Конана к арке с ликами веселого и похотливого Трота, — если ты, грозный витязь, захочешь поднести нам кувшинчик бранда — просто так, в знак уважения — мы не откажемся. Верно, почтенный Мир-Хаммад?
— Верно, — согласился тучный купец, переглядываясь с тощим. — Тем более, что в кабаках этого гостеприимного города кувшинчик бранда стоит сущий пустяк — одну монету серебром.
Они проследовали под аркой и очутились в просторном внутреннем дворе, обнесенном поверх галереей с комнатами для постояльцев. В середине же двора находился круглый и мелкий бассейн, в коем плескались два десятка девушек, совершенно нагих и весьма приятных на вид; еще столько же сидели на коленях гостей, и одежды на них было не больше, чем на купальщицах. Бассейн окружали лавки да столы, за которыми уместилась бы сотня человек. Тут и было не меньше сотни, но хозяин «Веселого Трота», подскочивший к Саддаре, вмиг нашел свободное место, да еще из самых лучших, поближе к бассейну, откуда девушек можно было разглядеть во всех подробностях. Тощий купец, косясь на Конана, что-то прошептал кабатчику, и на столе тут же возникли тонкогорлые стеклянные кувшины с золотистым брандом, блюдо с жареной птицей и мягкие лепешки — каждая толщиной в двапальца. Затем принесли огромную миску с дымящейся лапшой, щедро приправленной перцем, — хаббатейское блюдо, знаменитое во всех землях вкруг Вилайета.
— Кром! — произнес Конан, перемигнувшись с черноглазой красоткой в бассейне, по виду — туранкой. — Хорошо нас тут принимают!
— Не нас, а тебя, — возразил Саддара, кивнув на кабатчика и двух его слуг, тащивших подносы с фруктами, чашу для омовения и другой сосуд, в котором дымился варенный в молоке барашек, тоже из особых хаббатейских блюд.
— Так встречают тебя, ибо я сказал хозяину, что он удостоился посещения славного воина, сражавшегося во всех странах мира и положившего врагов без числа и меры. А воинов в Хаббе почитают.
— Прах и пепел! Я вижу, тут живут неглупые люди! — Конан вновь подмигнул черноглазой, подумав, что в этих приятных краях можно было бы и задержаться. Куда денется Наставник, обучающий слуг Митры? Никуда! Как сидел он в своих гирканских горах сотню лет, так и будет в них сидеть; а значит, к чему проявлять торопливость?
Хозяин, подобострастно кланяясь, расставил на столе кубки; сосуд Конана был втрое больше, чем у купцов. Саддара бросил кабатчику мешочек с серебром, и тот поймал его на лету. Засим золотистый бранд хлынул в чаши.
Опрокинув напиток в глотку, киммериец крякнул; это хаббатейское зелье было ароматным и жгучим, как расплавленный огонь. Казалось, солнце, глаз пресветлого Митры, уронило в стеклянный кувшин свою слезу, чтобы одарить удовольствием смертных, приобщив их к божественной благодати. Конан тут же ее ощутил: в голове у него слегка зашумело, а в желудке разлилось приятное тепло.
Мир-Хаммад, выхлебав свой кубок, одобрительно произнес:
— Не финиковое вино, однако! Клянусь милостью Ормазда, ничего крепче я в жизни не пивал!
— И я, — согласился Саддара и цокнул языком. — Ни аквилонское, ни барахтанское, ни офирское не сравнятся с этим божественным напитком! Ну, а кислое стигийское…
— Моча черного верблюда, — закончил Конан и снова подставил свою чашу. Они выпили по второй. Конан закусил наперченной лапшой и вытер брызнувшие из глаз слезы.
— Говорят, — сказал Мир-Хаммад, обгладывая цыпленка, — что в Ванахейме либо Асгарде научились варить пьяное зелье из меда и пшена, называемое Кровью Нергала. И еще я слышал, что не уступает оно по крепости хаббатейскому бранду, только отвратительно на вкус — как и прочие напитки ванахеймских дикарей.
— Враки, — киммериец покачал головой, внимательно изучая содержимое бассейна. Черноглазая туранка призывно улыбалась ему, но он не спешил: в этом лягушатнике было из чего выбирать. К примеру, вон та, светловолосая, с полными грудями и гибким станом… Она напомнила киммерийцу Зийну, дочь рыцаря из Пуантена, замерзшую во время полярной пурги. К ней Конан питал самые лучшие чувства, и потому светловолосая, плескавшаяся в бассейне, заслуживала самого пристального внимания.
Но Мир-Хаммад прервал его раздумья.
— Враки? Почему враки? — спросил он, вычесывая из бороды птичьи кости.