* * *
— По видимому, у человека вместо руки крюк.
Тревор оторвал взгляд от своей тарелки с tagliatelle con proscuitto.
— Прости, как?..
Элен изо всех сил старалась пересказать историю, не окрашивая рассказ субъективными чувствами. Ее интересовало, что из этого сотворит Тревор. Но если она хоть как то выразит собственную заинтересованность, Тревор в силу своего скверного характера инстинктивно займет противоположную позицию.
— У него есть крюк, — ровным голосом повторила она.
Тревор положил вилку и потянул себя за нос, пофыркивая.
— Ничего об этом не читал, — сказал он.
— Ты не заглядываешь в местные газеты, — возразила Элен. — Никто не заглядывает. Может, этого никогда не делает ни один представитель нации.
— Пожилой Человек Убит Маньяком с Рукой Крюком, — произнес Тревор, смакуя гиперболу.
— Кажется, годится для новостей. Когда предположительно все произошло?
— В течение прошлого лета. Может быть, когда мы были в Ирландии.
— Быть может, — сказал Тревор, вновь берясь за вилку. Нацеленные на еду блестящие линзы его очков, скрывая глаза, отражали тарелку с макаронами и нарезанную ветчину.
— Почему ты говоришь — быть может? — поддела его Элен.
— Это звучит не совсем верно, — сказал он. — По правде, это звучит чертовски нелепо.
— Ты не веришь? — спросила Элен.
Тревор поднял взгляд от тарелки, языком слизнул крошку tagliatelle в углу рта. Лицо его приняло свойственное ему уклончивое выражение — без сомнения, такое лицо он делал, когда слушал своих студентов.
— Ты веришь? — спросил он Элен. Это было его излюбленное средство, чтобы выиграть время, еще один семинарский фокус — вопрос спрашивающему.
— Не полностью, — ответила Элен, слишком озабоченная поиском хоть какой то опоры в море сомнений, чтобы терять силы, выигрывая баллы.
— Хорошо, забудь рассказанное, — произнес Тревор, прерывая процесс еды, чтобы выпить еще один стакан красного вина. — А как насчет рассказчицы? Ей ты веришь?
Элен представила искреннее выражение на лице Анни Мари, когда она рассказывала о смерти старика.
— Да, — сказала она. — Да. Я бы, думаю, поняла, если бы мне лгали.
— В любом случае, почему так важно, лжет она или нет? Какого хрена, что нам до этого дела?
Это был резонный вопрос, даже заданный с раздражением. Почему же это действительно важно? Было ли так оттого, что она хотела, чтобы худшие ощущения, оставшиеся от Спектор стрит, оказались ложными? Потому что район был грязным, отчаявшимся, замусоренным, где нежелательных и неудачливых людей прятали от глаз общественности — все это было — все это было гуманистической банальщиной, и Элен принимала это как неприятную социальную реальность. Но в рассказе об убийстве старика и об издевательствах над ним таилось нечто другое. Вид насильственной смерти, однажды посетивший, отказывался ее оставить.
Она поняла, к собственной досаде, что растерянность ясно написана у нее на лице и что Тревор, наблюдая за ней через стол, немало потешается.
— Если это так сильно тебя волнует, — сказал он, — почему бы тебе не вернуться и не порасспрашивать в округе, вместо того, чтобы играть за обедом в веришь не веришь?
При этом его замечании она не могла сдержаться:
— Я думала, тебе нравится играть в загадки, — сказала она.
Он бросил на нее сердитый взгляд.
— Опять неверно.
* * *
Предложение о расследовании было неплохим, хотя несомненно тут оно порождено какими то скрытыми причинами. День ото дня она смотрела на Тревора все менее благосклонно. То, что раньше она принимала в нем за готовность к дискуссии, теперь она распознала как простую игру «кто сильнее». Он спорил, но не из за возбуждения спора, а потому, что был паталогически склонен к соревнованию. Иногда она видела: он занимает позицию, которая, Элен знала, ему чужда, просто, чтобы пустить кровь. Еще более жалко, что он не одинок в этом спорте. Академия была одним из последних оплотов профессиональных транжиров времени. По случайности, в их кругу преобладали образованные дураки, заблудившиеся в пустыне затхлой риторики и бесплодных свершений.
От одной пустыни к другой. Она вернулась на Спектор стрит на следующий день, вооруженная фотовспышкой в дополнение к штативу и высокочувствительной пленке. В тот день поднялся ветер, и ветер арктический, ярившийся еще больше оттого, что заблудился в лабиринте проходов и дворов. Она направилась к №14 и провела целый час в его оскверненных пределах, тщательно фотографируя стены спальни и гостиной. Она ожидала, что воздействие головы в спальне при повторном осмотре станет значительно слабее; этого не произошло.
Она ожидала, что воздействие головы в спальне при повторном осмотре станет значительно слабее; этого не произошло. Хотя она старалась схватить и целое и детали как можно лучше, она знала, — фотографии в лучшем случае будут лишь слабым эхом его бесконечного вечного рева.
Большая часть его силы заключалась, конечно, в контексте. То, что на подобное изображение можно наткнуться в таком сером окружении, столь подозрительно лишенном таинственности, походило на обнаружение иконы в куче мусора: сияющий символ перехода из мира тяжкого труда и распада в некое более темное, но и более грандиозное царство. Она с болью осознала, что глубину ее впечатления, вероятно, выразить ей не удастся. Она владела словарем аналитическим, насыщенным трескучими словами и академической терминологией, но прискорбно убогим в своей выразительности. Фотографии, какой бы бледной копией подлинника они ни были, могли, надеялась она, по крайней мере намекнуть, сколь мощна картина, даже если и не смогут нагнать то чувство, что пробирает до печенок.
Когда она покинула дом, ветер продолжал немилосердно дуть, но мальчик снаружи ждал — тот же самый ребенок, который сопровождал ее вчера, — одетый будто по весне. Он гримасничал, стараясь удержаться от отчаянной дрожи.
— Привет, — сказала Элен.
— Я ждал, — доложил ребенок.
— Ждал?
— Анни Мари сказала, что ты вернешься.
— Я только собиралась прийти как нибудь на неделе, — сказала Элен. — Ты мог бы прождать долго.
Лицо мальчика прояснилось.
— Все в порядке, — сказал он. — Мне было нечего делать.
— А как насчет школы?
— Не нравится! — ответил мальчик, будто получение образования зависело от его вкуса.
— Вижу, — сказала Элен и пошла по периметру двора.
Мальчик шел за ней. На клочке травы в середине двора были кучей навалены несколько стульев и два или три мертвых деревца.
— Что это? — спросила она, наполовину адресуя вопрос себе самой.
— Ночь Костров, — сообщил мальчик. — На следующей неделе.
— Конечно.
— Ты собираешься зайти к Анни Мари? — спросил он.
— Да.
— Ее нет.
— А ты уверен?
— Ага.
— Хорошо, вдруг ты сможешь мне помочь…
Она остановилась и повернулась, чтобы взглянуть на ребенка; от усталости у него под глазами набухли мешочки.
— Я слышала о старике, которого убили поблизости, — сказала она ему. — Летом. Ты ничего об этом не знаешь?
— Нет.
— Совсем? Ты не помнишь никакого убитого?
— Нет, — повторил мальчик с впечатляющей категоричностью. — Не помню.
— Хорошо. В любом случае благодарю.
На сей раз, когда она возвращалась к машине, мальчик за ней не последовал. Но поворачивая за угол при выходе из двора, она оглянулась и увидела, что он стоит на том же месте, где она его оставила, и глядит ей вслед так, будто она была сумасшедшей.
Когда она добралась до машины и принялась укладывать фотопринадлежности в багажник, в ветре вызрели крупицы дождя, и она испытывала страшное искушение забыть, что когда либо слышала историю, рассказанную Анни Мари, отправиться домой, кофе там будет горячим, даже если встретят ее холодно. Но она нуждалась в ответе на вопрос, поставленный Тревором в прошлый вечер. Ты. веришь в это? Такими словами он отреагировал на ее рассказ. Тогда она не знала, что ответить, не знала и теперь. Она чувствовала: терминология подлинной правды здесь излишня; возможно, окончательный ответ на этот вопрос вовсе и не ответ, а только другой вопрос. Если так, она должна докопаться до сути.
Раскин Корт был так же заброшен, как и его обитатели, если не сильней. Он не мог даже похвастаться праздничным костром. На балконе четвертого этажа женщина затеяла стирку прямо перед дождем; в центре двора, не обращая ни на кого внимания, на траве хороводились две собаки.