— Тут он, приехал, — сказал Хенри, зайдя на кухню, и по реакции жены понял, что она довольна этим обстоятельством примерно в той же мере, в какой ему самому это не нравится.
— Кстати, теперь понятно, в чем все дело: он учит Райаловых детишек, — сказала Бриджит. — Она мне сегодня утром сказала. И живет у них же, в банке.
— Значит, со дня на день уедет обратно, откуда он там взялся.
— Вот поэтому она ему и написала письмо, чтобы заглянул попрощаться перед отъездом.
— А он не теряется.
— И вообще парнишка славный.
— Вот уж не знаю.
Бриджит поняла, что палку перегибать не стоит. И переменила тему:
— Она опять принесла к чаю соты.
— Пойду выставлю наружу стол.
Молодой человек стоял и ждал, облокотившись на машину, пока Хенри нес через усыпанную гравием подъездную площадку складной стол. Как и в прошлый раз, он разложил стол на гортензиевой лужайке и пододвинул к нему те же самые два крашеных белой краской стула. На обратном пути он прошел мимо гостя и задал вопрос:
— Вы из Англии, сэр?
— Я живу неподалеку от Иннискроти. А в Англии вообще ни разу в жизни не был.
— И то верно, чего вы там забыли? — Хенри, хоть и через силу, но все-таки кивнул, а потом едва заметно кивнул головой на автомобиль мистера Райала. — Как вам машина, не старовата?
— Я не слишком быстро езжу.
— Тут всего-то что пара царапин на крыльях, и больше ничего. Это я еще в прошлый раз заметил. За ней хорошо ухаживают.
— Ага.
— Приятно посмотреть на вещь, за которой хорошо ухаживают.
Я вот тоже стараюсь, чтобы таратайка была в полном порядке. А пару лет назад выкрасил старую тележку, только она все равно еле дышит.
Специально для него был откинут верх, чтобы он мог взглянуть на обтянутое зеленым сукном сиденье. Потом отстегнули и сложили капот, чтобы он мог осмотреть мотор. Хенри восторженно покачал головой. Эта машина, должно быть, уйму денег стоила, сказал он.
— Она не моя, она мистера Райала.
— Мне так и сказали, что вы у него остановились. А вот вам и наша мисси.
Хенри медленно пошел прочь. Теперь, после разговора о машине, на душе у него стало немного легче. Он слышал за спиной начало разговора, фразы скомканные и нервозные. Парнишка извинился, что приехал слишком рано, а она сказала, что это не важно.
* * *
— Я подумала, а вдруг вы уже уехали, — сказала Люси. — Я подумала, а вдруг мое письмо до вас не дошло.
— Я останусь в Инниселе еще на несколько недель.
— Я так обрадовалась, когда получила от вас письмо.
Приеду в среду, написал ей Ральф, второпях, чтобы поспеть к вечерней почте. С тех пор прошло шесть дней, и каждый день он пытался представить себе, как все будет на этот раз. Покуда Цезаревы «Записки о Галльской войне» с трудом продвигались вперед, покуда Джек страдал над геометрией, Ральф думал о том, улыбнется ли она точь-в-точь как в первый раз, а еще решил, что пауз в разговоре допускать никак нельзя. Расскажет ли она ему на этот раз о том, о чем ему уже успели рассказать с момента их встречи другие люди? Не скучно ли ей будет слушать про его собственную жизнь? О друзьях, которыми он обзавелся в частной школе? О лесопилке и о складах готовой продукции, которые он в один прекрасный день получит по наследству? Будет ли ей хоть что-нибудь из этого интересно так же, как его интересовало все, что связано с ней?
— Я развожу пчел, — сказала она. — Я раньше вам об этом говорила?
— Нет, не говорили.
— Я даже имени своего вам не сказала. Впрочем, теперь вы его и сами знаете.
— Да, знаю.
— Вы, должно быть, уже наслышаны о Голтах?
— Да нет, не слишком.
Естественно, ни о каких пересудах он и слыхом не слыхивал. И все же ему очень хотелось сказать, что все ходившие по Инниселе истории ничуть не убавили в нем теплого чувства к ней, а как раз наоборот, сделали его сильнее. Однако сказать ей этого он все равно не мог, потому что она ничего не знала о его чувствах. Он даже не мог сказать ей о том, что сам недавно был ребенком и потому вполне способен, хотя бы отчасти, хотя бы со стороны, понять ее детские чувства, когда ей пришлось раз и навсегда отказаться от всего самого близкого и родного да еще и смириться с потерей. Он вдруг совершенно отчетливо представил себе ее тогдашнюю и вспомнил свое собственное чувство полной беспомощности по приезде в частную школу, про которую ему говорили, что там ему будет хорошо, вспомнил мокрую от слез подушку, вспомнил, как далекий родной дом казался ему раем, откуда его изгнали за то, что он его недостаточно сильно любил. Сколь нежными казались ему в зловещей тьме школьного дормитория мамины руки («спокойной ночи, сынок»), какой небесной музыкой звучали отцовские пилорамы, как празднично горел в спальне камин, какие мягкие ковры лежали дома на лестнице! И ад, который в одночасье смел его детское счастье, открылся перед ним далеко не во всем своем ужасном обличье: из обрывков чужих разговоров складывалась устрашающая картина лишений, наказаний, холода и всяких других неудобств во всех возможных сочетаниях; и изо дня в день по утрам будет все та же горелая каша; изо дня в день все тот же запах капустного супа.
Они по-прежнему стояли у машины; пауза затянулась, и Ральфу очень хотелось сказать, что ему тоже знакомы безысходные детские горести, но он прекрасно отдавал себе отчет в том, что его собственный опыт не может идти ни в какое сравнение с прошлой и нынешней жизнью этой девушки, которую, как ему казалось, он любит.