Эта история плохо кончится, помяните мое слово. Власть красоты порождает фрустрацию, а фрустрация — ненависть. Нельзя безнаказанно работать на эту идеологию. Начинается с расклейки славянских блонд на стенах, чтобы наварить на очередном шампуне, а кончается морем крови, пролитой неонацистами в день рождения Гитлера, еврейскими погромами, избиениями негров, убийствами кавказцев, бомбардировками чеченцев и резней дагестанцев. Вы, конечно, скажете, batiushka, что вам плевать — они ж не православные. Но меня лично это задевает, потому что во Франции происходит то же самое. У нас с детьми иммигрантов обращаются как с преступниками, пока они ими и впрямь не становятся. Бедняки такие послушные, они поджигают автобусы и тачки просто из вежливости, чтобы соответствовать образу, который им навязывают с рождения. Да, они мало похожи на рекламу «Л'Идеаля», которую я буду снимать в следующем квартале. Мои фотографии наделают не меньше жертв, чем колонизация, — это было бы лестно, если бы не было так мерзко. И ведь не только во Франции крайне правые чуть было не прошли на выборах! В Польше, Словакии, Болгарии, Венгрии и Румынии ультранационалисты и ксенофобы набирают все больше голосов, а то и вовсе приходят к власти. Порой я задаюсь вопросом, не воздвигли ли новую Европу на костях истребленных евреев. Шесть миллионов смертей не могут пройти бесследно — мы уничтожили евреев в Европе, чтобы установить там царство славянских блондинок. Нацисты победили; нашим агентствам осталось лишь пристроиться сзади.
8
Выйдя из тюрьмы, я начал переписываться по электронной почте с девушкой, фотографии которой никогда не видел. Она нашла мой адрес в справочнике выпускников Школы Боссюэ. Это была гениальная особа, одинокая и образованная, она посылала мне цитаты из малоизвестных стихов и перекачивала свою любимую музыку: «Mazzy Star», «Dusty Springfield», «Anthony & The Johnsons». Вкусы у нас совпадали, и при этом мы надеялись, что они очень оригинальны. Она смешила меня, ее тексты звучали весьма эротично. Вечерами я спешил домой к компьютеру, чтобы поскорее прочесть ее печальные шутки и похабные анекдоты. Она описывала мне, как мастурбирует в туалете на работе, рассказывала о парнях, которых любила безответно, и о тех, кто тут же становился досадной обузой, о тусовках в лесбийских барах, где она целовалась с подружками, и о том, как надиралась водкой с яблочным ликером. По истечении нескольких недель я решил, что влюбился, и назначил ей свидание. Она отказывалась со мной встречаться, тянула кота за хвост, уверяя, что боится меня разочаровать. Но, не устояв перед моим натиском, она сдалась. В конце концов мы встретились в баре парижского отеля, и все рухнуло в одночасье: передо мной стояла уродливая коротышка в массивных очках на толстом прыщавом носу. Мне было ужасно неловко, что я не сумел скрыть своего отвращения. Страшно сказать, сколько дней и ночей я пылко признавался в любви этой крокодилице… Умолял ее пойти куда-нибудь выпить. Даже зарезервировал комнату в отеле, на случай, если мы сразу захотим заняться любовью, а тут, не прошло и пятнадцати минут вежливой беседы, как я поднялся, со словами «ну и чудно, до скорого», прекрасно сознавая (как, впрочем, и она), что это означало «ну и чудище, прощай навсегда».
Поцеловав ей ручку-сардельку, я сбежал. С тех пор я игнорирую ее оскорбленные мейлы. Да, мне стыдно быть подлым расистом и фэшнфашистом. Ее тревожное сознание, жестокий юмор и безупречный ум идеально подходили мне, а сердце наверняка сделало бы меня счастливым. Но я фашистская сволочь, и это тем более непростительно, что я сам пережил такие же унижения в юности. Вывод: я бывший урод, который мстит себе подобным.
— Я именно та женщина, которая тебе нужна.
— Если бы ты только похудела килограммов на двадцать!
Вот что я должен был бы ей сказать:
— Когда мне было десять лет, пластический хирург исправил мне уши под общим наркозом. Техника состоит в следующем: сделав кожный надрез за ушами Дамбо, заново моделируют хрящ, корректируют местоположение ушной раковины, а потом штопают гипоаллергенной ниткой. Десять дней я носил белую повязку на голове и целый месяц спал обмотанный эластичными бинтами. Одноклассники переименовали меня из Лопоухого в Мумию. Когда с меня сняли наконец окровавленные путы и вырвали синие нитки, покрывшиеся какой-то слизью, никто даже не заметил, что мои уши больше не торчат из-под волос. «Красота требует жертв»: поверь мне, я знаю смысл этой поговорки. Я рыдал от боли, ради того чтобы не быть уродом. Стремление соотвествовать социетальному образцу лишено смысла, просьба не беспокоиться, наши крики о помощи никто не услышит. Да ладно, тебя я не ненавижу, я себя терпеть не могу, и эта ненависть к себе любимому накладывает отпечаток на мои отношения с прочими представителями рода человеческого. Прощай, бабец моей жизни.
9
Теперь позвольте представиться: Октав Паранго, французский скаут, застрявший в стране, которая равняется тридцати Франциям. Работаю на людей, считающих, что женщина старше двадцати четырех лет — та еще рухлядь. Моя деятельность не может на мне не отразиться — я, например, не праздновал свое сорокалетие. Я старею в мире, где стареть запрещено. Я привык косить под молодого: черные мятые рубашки, прорванные на коленях джинсы, кашемировый свитер с треугольным вырезом от «Zadig&Voltaire» на голое тело, взъерошенные волосы, типа только что с постели в любое время суток, плюс недельная бородка для легкого налета бунтарства (вообразите себе большевика с машинкой для стрижки в зубах), спортивные туфли, спорта не нюхавшие, майки-поло в облипку в подражание худющим британским рокерам и джинсы «слим» с заниженной талией, чтобы не обтягивали валик растущего брюшка. Я не пользуюсь дезодорантом — чем вонючей, тем моложе. Себе на сорокалетие я подарил не замшевую куртку, а две замшевые куртки. Каждое утро я рыдаю, выщипывая седые волоски на макушке, в ушах и ноздрях. Я сдабриваю щеки автозагаром, чтобы отливать оранжевым, а не зеленым. Я то и дело провожу рукой по волосам, желая убедиться, что они никуда не делись. Ночью, лежа в ванне, подбираю волоски, плавающие на воде, и прилепляю их на бортик, как маньяк, страдающий обсессивно-компульсивным расстройством, после чего торжественно погребаю их в мусорном ведре. Словно старый трансвестит, я испытываю на себе все новые омолаживающие кремы — восстанавливающий «Dior Homme Dermo System» с содержанием заживляющего B-ecdysone и фосфата витамина Е, скрабгель с морским критмумом «Océalys», освежающий гель глубокой очистки от «Clarins», отшелушивающий гель для лица, полный крошечных гранул, которые перекатываются по коже, словно синтетический песок, не говоря уже о концентрированном увлажняющем креме «Facial fuel energizing moisture treatment for men» от «Kiehl's». Ботокс и коктейль DHEA-мелатонин оставлю себе на будущий год. Слушаю Диамс, чтобы не отставать от поколения «Нет-Нет». Мне исправили близорукость при помощи лазера, искромсав сетчатку, как в «Андалузском псе» Бунюэля, чтобы я мог обходиться без очков (раньше я смахивал на Ива Сен-Лорана, теперь строю из себя Иисуса Христа).
Мне исправили близорукость при помощи лазера, искромсав сетчатку, как в «Андалузском псе» Бунюэля, чтобы я мог обходиться без очков (раньше я смахивал на Ива Сен-Лорана, теперь строю из себя Иисуса Христа). Я собираюсь обзавестись фарфоровыми зубами и сделать себе улыбку как у Кита Ричардса (чистенькую, а не цвета беж). Единственное, что меня пока сдерживает, — это расценки моего дантиста-визажиста: 20 000 евро за пять сеансов, — дороговато за вставную челюсть. Я уже практически записался в спортивный клуб, чтобы повибрировать на тренажере «Power Plate». Прежде чем привести домой девушку, я потихоньку принимаю виагру-100, чтобы смочь три-четыре раза, как будто мне на двадцать лет меньше. Я люблю повторять, что моя глупость — не более чем глупость времени, в котором я живу, но в глубине души понимаю, что время — это просто козел отпущения и моя глупость — мое личное достояние. В сорок с хвостиком мы несем ответственность за свое несчастье, даже если выглядим свежее, чем оно. Да, я совсем забыл сказать, что ушел от жены, потому что она была моей ровесницей.
Ну и вот: я старик поневоле. Не смейтесь — бывают люди, которые рады, что стареют. Правда, они не у власти.